Священник явно не спешил. По пути он заглянул в булочную и, пробыв там около пяти минут, вышел на улицу с буханкой свежего белого хлеба, бережно завернутого в бумажный пакет. Легкий ветерок донес до Антонина аромат теплой золотистой корочки, и в желудке у него будто заворочался маленький голодный зверек.

— Поешь потом, — усмехнулся Риддл, словно прочитав его мысли.

Священник свернул за угол, и они оба поспешили за ним, чтобы не потерять из виду. Преследуемый, разумеется, не замечал повышенного внимания к своей персоне: он спокойно преодолел один квартал, прежде чем остановиться перед деревянной дверью с тяжелым медным кольцом. Переложив буханку в левую руку, он потянул на себя кольцо, не без труда открыл дверь и прошел внутрь. Риддл и Долохов поспешили следом.

Вестибюль, несмотря на горевшие на стенах лампы, показался Антонину темным после залитой розовым золотом улицы. На короткое мгновение он замер на месте, моргая и привыкая к слабому освещению. Риддл тем временем снял с них чары, не сводя взгляда со священника — тот остановился, не дойдя даже до первой ступени лестницы, ведущей на верхние этажи. Кажется, он почувствовал их присутствие, как только маглоотталкивающее спало.

— Святой отец, — негромко позвал Риддл.

Священник обернулся. Лицо его, немолодое уже, но гладкое и лоснящееся, расплылось в улыбке, от которой Антонина передернуло, до того она была фальшивой и сальной. И каково прихожанам с таким кюре? Или они настолько ослеплены верой в непогрешимость своего наставника, что каждую такую улыбку в свой адрес почитают за благословение небес?

— А я вас помню, молодой человек, — священник прижал к себе покрепче пакет с хлебом и сделал один маленький шажок от лестницы в их сторону. — Вы вчера приходили после обедни… Все ходили по храму, высматривали что-то…

— Я люблю готику, — просто ответил Риддл, и Антонин едва сдержал усмешку, хотя изнутри в нем нарастала противная липкая дрожь.

— Готика прекрасна, — кивнул кюре, все так же улыбаясь. — Но важно помнить, что даже самое великолепное архитектурное сооружение ничего не стоит, если оно не одухотворено божественным присутствием, молодой человек. Смею полагать, что вас восхитили вовсе не архитектурные изыски — в нашем храме ваша душа почуяла Бога…

— Быть может, — улыбнулся Риддл и сделал шаг вперед, отчего священник непроизвольно попятился. — Но моя душа не чует Бога в вас, святой отец. Чего же, по-вашему, стоит священник, не «одухотворенный божественным присутствием»?

Кюре занервничал.

— О чем вы, дитя мое?

— А вы не догадываетесь?

Риддл махнул палочкой. Священника силой магии припечатало к стене так крепко, что он не мог и пальцем пошевельнуть — только головой качал из стороны в сторону и что-то испуганно лепетал. В маленьких глазах его плескался животный испуг. Еще бы — раньше ему наверняка не доводилось сталкиваться с настоящим чародейством. Понимал ли он, что за люди подстерегли его в нескольких шагах от собственной квартиры? Антонин, кусая губы, подошел к распластанному по стене кюре и подобрал упавший на пол хлеб. Бессмысленное действие — однако в этот самый момент он должен был хоть что-то сделать, чтобы отвлечься от омерзительного ужаса, разъедающего изнутри.

— Антонин, это кюре Рене Шомон, — почти весело представил священника Риддл.

— Приятно познакомиться, святой отец, но я, пожалуй, полным именем представляться не буду, — в тон ему ответил Долохов, удивляясь браваде, которая невесть откуда взялась в его чуть подрагивающем голосе. Оскалив зубы в широкой улыбке, он приподнял воображаемую шляпу и чуть поклонился побелевшему от страха священнику.

Риддл подошел к последнему почти вплотную. Приставив палочку к горлу хнычущего и умоляющего о пощаде кюре, он обернулся через плечо и внимательно посмотрел на Антонина. Долохов, поймав этот взгляд, судорожно сглотнул. До него вдруг дошло, что после того, что сейчас произойдет, пути назад не будет. И к Ирэн — к доброй, но глупой Арише своей — он уже не вернется. Разве что попрощаться.

— Ты думаешь, я просто так его выбрал? — тихо спросил Риддл и снова повернулся к кюре, гипнотизируя его своими темными с алыми искрами глазами. — Вчера я действительно заглянул в Сент-Этьен-дю-Мон. И если в первые минуты мною и впрямь руководил праздный интерес, то потом… — он чуть сильнее нажал палочкой на шею кюре, вызвав громкое всхлипывание. — Потом я прошелся легилименцией — любопытства ради — по всем присутствующим… И наткнулся на кое-что интересное.

— Господь покарает вас за ложь и насилие… — едва не плача, вскрикнул священник. — И за…

— И за ворожбу, да, — кивнул Риддл. — Силенцио.

Что бы ни пытался сказать дальше Рене Шомон, до их слуха оно уже не долетело.

— Так вот, — продолжил Риддл. — Прихожане с их мелкими грешками, в которых они, к тому же, собирались каяться — черт с ними. А вот у того, кто рангом повыше, и грехи покрупнее — и наш святой отец не стал исключением. Что там у нас? Лицемерие, алчность, похотливость? Все найдется. В его воспоминаниях, Антонин, я увидел, как он гонит нищенку с паперти за то, что она не смогла выплатить ему процент в качестве уплаты за место. А еще — регулярное присвоение денег из церковной кассы ради личных трат на всякие приятные мелочи. Но и это не самое интересное… Наш святой отец так любит маленьких мальчиков, что от полноты чувств трогает их за коленки и целует в губы, пока никто не видит. И чем беззащитнее мальчик, чем меньше за ним стоит взрослых, способных его защитить, тем сильнее проявляет себя пламенная любовь Рене Шомона.

Кюре отчаянно замотал головой, по его пухлым щекам потекли слезы. Антонин почувствовал, как к горлу подступила тошнота.

— Это всего лишь магл, — тихо сказал он, сам не зная зачем. — Что нам до него…

— А какая разница, Антонин? — прошептал у него над самым ухом Риддл, неожиданно очутившийся рядом. — Он человек, каких много. И среди магов есть такие — облеченные властью сладкоголосые манипуляторы, которые не заслуживают ничего, кроме смерти.

Долохов достал палочку, не отрывая взгляда от трясущегося в беззвучных рыданиях священника. В эту секунду в голову ему пришло безумное сравнение: убийство — это почти как рождение, уж если случилось — повернуть вспять невозможно. Женщины по велению природы дают жизнь, мужчины ее отнимают — и те, и другие при этом бесповоротно меняют себя самих, не имея ни единого шанса остаться прежними.

Каким он, Антонин Долохов, станет, произнеся заветные два слова? Любопытство с острым привкусом предчувствия неотвратимой беды терзало изнутри, бешено ускоряло сердечный ритм, обжигало нутро. А, к черту! Не попробуешь — не узнаешь!

— Авада Кедавра! — рявкнул Антонин, титаническим усилием воли наставив палочку на кюре.

Рене Шомон обмяк, а взгляд его остекленел — и все это произошло так быстро, что Долохов даже моргнуть не успел. Риддл махнул рукой, снимая чары, и тело священника тяжелым мешком рухнуло на пол. Антонин так и стоял с поднятой палочкой, прислушиваясь к своим ощущениям.

Пустота. Он ожидал взрыва, боли, ужаса — но только не этой бесформенной, немой пустоты. Звуки вокруг смолкли, краски мира померкли, а где-то глубоко внутри, там, где, наверное, должна быть душа, зияла большая дыра, и в ней беззвучным сквозняком гулял ледяной ветер. Антонин смотрел на лежащего перед ним мертвеца и равнодушно думал о том, как похожа эта безжизненная груда костей и мяса в черной сутане на изломанное тельце убитой им вчера летучей мыши.

— Пойдем, — позвал Риддл, аккуратно надавливая на его руку и опуская ее вниз. — Пойдем, Антонин.

На улице все так же полыхал закат. К золоту примешался багрянец и пурпур — все указывало на то, что они провели в вестибюле незнакомого дома не более двадцати минут. Антонин удивился, ведь за то время, что они «общались» с кюре, могла бы пройти целая вечность. Прижав к себе буханку хлеба, он вспомнил, что, кажется, был голоден. Но есть не хотелось. Хотелось идти вперед, затеряться в паутине парижских улиц и ни о чем не думать.