— Ты считаешь Альбуса Дамблдора трусом?
— Да, считаю, — Антонин выпрямился. — Для того, чтобы убить своего соперника, нужна смелость особого рода, дерзость, решительность. Он, может, и хотел убить Гриндевальда, как происходит обычно в правильной дуэли, но что-то помешало ему. Он струсил, испугался, а потому не смог отнять жизнь у своего врага…
— Стало быть, ты считаешь, что способность убивать идет рука об руку со смелостью, — Риддл склонился к Антонину, вперив в него тяжелый немигающий взгляд. — А ты, Антонин, убивал хоть раз?
Долохов вспыхнул, судорожно сжал руки в кулаки и, наконец, тяжело, словно ему было стыдно, отрицательно мотнул головой. В глазах Риддла снова разгорелось адское пламя.
— И правильно, это ведь… противозаконное действие, — он хмыкнул, не сводя взгляда с Антонина.
— Закон? — Долохов вскинул подбородок. — Что сейчас значит закон?
Антонин не знал наверняка, но почему-то был уверен, что уж его отец-то совершенно точно убивал — и не раз. Порой, когда Долохов-старший возвращался домой, от него веяло таким холодом, что внутри у Антонина все сжималось. Он стыдился этого чувства: страх на лицах матери и Ирэн казался ему совершенно естественным — женщины! Но он — сын своего отца, наследник рода, человек, которому именем предначертано положить свою жизнь на алтарь войны — не имел права бояться смерти ни в одном из ее проявлений.
— Так закон для тебя — пустой звук, Антонин? — Риддл внимательно смотрел на него, не мигая. — И законы совести для тебя ничего не значат?
— Совесть — не бог, — сухо отрезал Долохов. — Она живет по тем правилам, которые мы сами для нее устанавливаем.
— А твоя совесть… По каким правилам живет твоя совесть?
Их взгляды встретились, и Антонин увидел свою совесть в темных глазах Тома Марволо Риддла. Она глядела на него холодно и остро, без капли жалости и сочувствия.
Домой Антонин вернулся в состоянии сильнейшего возбуждения — Риддл пообещал, что следующая их встреча изменит его жизнь раз и навсегда. Впрочем, в последнее время Антонин часто думал, что его жизнь уже и так перевернулась с ног на голову — в тот самый вечер, когда к нему, разбитому и подавленному, подсел за столик загадочный незнакомец с британским акцентом.
Если бы Антонин был женщиной, то непременно спутал бы свои чувства к Риддлу с влюбленностью — той самой, что туманит разум, отнимает способность мыслить здраво и заставляет кровь вскипать от мимолетных взглядов и прикосновений. Но он был мужчиной — и потому был избавлен от болезненных сомнений, рвущих душу на части. Том Риддл был новым Гриндевальдом, и с каждой их беседой Долохов все сильнее в этом убеждался.
— Антон, что у тебя случилось? Антоша…
Антонин вздрогнул, когда его руки коснулась прохладная мягкая ладонь. Ирэн. У нее была способность подходить со спины незаметно и тихо, словно кошка. Вот и сейчас она нашла его на балконе их небольшой квартиры, подкралась сзади и встала рядышком, ласково поглаживая по пальцам.
— Почему ты не спишь? — спросил он и удивился тому, как хрипло звучит его голос.
— Почему ты так поздно вернулся? — вопросом на вопрос ответила Ирэн.
— Как будто в первый раз, — он фыркнул и сдул со лба мешавшую прядь.
— Я заметила, что ты в последние несколько недель часто задерживаешься. И никому ничего не говоришь, — ее глаза стали серьезными, а меж бровей пролегла едва заметная морщинка. В ярко-желтом свете, проникавшем из гостиной через стекло балконной двери, ее лицо казалось старше.
— Как будто кому-то есть дело.
И правда. Отец, одолеваемый приступами паранойи, целыми днями безвылазно сидел в спальне, а мать увивалась вокруг него, словно сиделка: читала ему, разговаривала с ним подолгу, приносила газеты. Если бы не старый эльф Богша, приехавший с ними из России, она, чего доброго, еще и уборку с готовкой на себя взвалила бы, лишь бы мужа не трогать. До Антонина и Ирэн родителям сейчас не было никакого дела: они замкнулись, неспособные принять резкие перемены в мире, и с каждым днем скорлупа, прятавшая их от реальности, становилась все тверже и прочнее.
— Мне есть дело, Антоша, — Ирэн сжала его руку. — Ты становишься похож на отца в его прежние годы…
— И это замечательно, разве нет?
— Нет, — голос сестры упал до шепота, она пристально смотрела ему в лицо — что хотела высмотреть? — У нас есть шанс, Антоша, начать новую жизнь. По-новому. Без Гриндевальда.
— А прошлое сдать на свалку истории? — Антонин выдернул ладонь из тонких пальцев и резко развернулся к Ирэн. Грудь сдавило яростью и обидой. — Предать все, чем жили наши родители? А их самих — запереть в комнате, как ни к чему не годный музейный экспонат? Это трусливое предательство, и ты это знаешь.
— Неправда, — лицо Ирэн исказилось, словно ей было больно. — Мама… папа… они сами заперлись, спрятались, закрылись от мира. Не могут принять чужую победу и свое поражение… Это их выбор, и мы ничего не можем с этим поделать — детям никогда не переспорить своих родителей, мы оба это знаем.
В глубине души Антонин понимал, что Ирэн права. Их родители были слишком горды, чтобы учиться жить заново под руководством собственных детей.
— Я, наверное, скоро уеду отсюда, — глухо сказал он.
Какое-то время сестра молчала, и тишину нарушало только пение сверчков в палисаднике под балконом. Над головами Ирэн и Антонина беззвучно порхали летучие мыши — то и дело лучи света, проливавшиеся из окон, выхватывали из ночной темноты юркие черные силуэты, что взрезали воздух на огромных скоростях.
— Ты нас бросишь? И это, по-твоему, не предательство? — наконец тихо спросила она.
— Предательство — жить рядом с теми, чьи идеи ты презираешь, и бесконечно лгать им, — рыкнул Антонин. — А я буду далеко, но от старого не отступлюсь. Мне двадцать лет, Ирэн, и я готов уйти во взрослую жизнь и быть как отец. От тебя я ничего не требую — только не препятствуй мне…
— Антоша, ну мы же еще можем зажить по-другому… Ты же не такой…
Ирэн снова попыталась вцепиться в его руку, но Антонин резко отступил назад, достал палочку и вскинул ее вверх — туда, где невидимым облаком порхали маленькие крылатые вампиры.
— Не такой, говоришь?! Авада Кедавра! — его голос дрожал от ярости, которой хватило бы еще на десять убивающих.
Зеленая вспышка озарила лицо Ирэн, отразилась в ее прозрачных глазах — и в следующей мгновение между ними рухнула камнем летучая мышь. Антонин застыл с палочкой в руках, неотрывно глядя на черное мертвое тельце. Летучая мышь, подумаешь! Почти что таракана прихлопнуть! Он перевел взгляд на Ирэн — она, бледная, дрожащая, глядела на него так, словно видела в первый раз. Антонина затошнило, во рту стало горько, и, с трудом сдерживая рвотные позывы, он молча убежал прочь. Сам не зная, куда его несет, он пересек гостиную почти бегом и так же стремительно покинул квартиру. Оказавшись на лестничной клетке, он понесся по ступеням вниз и остановился где-то между первым и вторым этажом. Там его вырвало.
*
Они стояли напротив Сент-Этьен-дю-Мон — небольшой старинной церкви, что высилась на холме Святой Женевьевы наискосок от величественного Пантеона. Пламенеющая готика против монументального неоклассицизма. Антонин скользил взглядом по стремящимся вверх линиям сводов и стрельчатых окон, то и дело останавливаясь на неувядающей готической розе. Закатное солнце золотило каменные стены, искрилось радугой в витражах — погрузившись в созерцание изящных архитектурных форм, Долохов даже забыл на время о вчерашнем и о том, что ожидало его сегодня.
— Нам пора, — тихо произнес Риддл, которого красота церкви, казалось, совсем не трогала.
Он коротко махнул рукой, и Антонин, проследив за движением его кисти, увидел, как из храма вышел мужчина среднего роста в длинном черном одеянии. Священник.
— Нам нужен он, — сказал Риддл, и вдвоем они последовали за ничего не подозревающим кюре, набросив на себя маглоотталкивающие чары.
Антонин знал, что сегодня все изменится раз и навсегда, и оттого его всю дорогу бросало в холодный пот. Они неторопливо следовали за священником по мощеной улочке, идущей в сторону от Сент-Этьен-дю-Мон и Пантеона. Невысокие дома с облупленными фасадами, жавшиеся друг к другу, словно перепуганные дети, утопали в огненной лаве заката, воздух был удивительно свеж, и меньше всего Антонину хотелось думать о мертвой летучей мыши, которая упала вчера на пол между ним и Ирэн. Но эта немая сцена застряла в его голове, а ослепительно белое даже в полумраке лицо сестры словно отпечаталось на обратной стороне глаз, все никак не желая выветриться и стать блеклой тенью.
