Эти ошибки в военном строительстве, которые в будущем сыграют роковую роль для французской армии, часто объясняются действием субъективного фактора. «Период с 1927 по 1930 гг., – пишет М. Александер, – когда в военных вопросах последнее слово оставалось за Дебене и Петэном, был отмечен систематическим подавлением тактической инициативы в пользу централизованного контроля со стороны командования. Маневрирование вокруг укрепленных районов и опорных точек с некоторым акцентом на контратаку мобильными силами, о котором говорили при маршале Фоше и [генерале – авт.] Бюа, уступило место концепции “непрерывного подготовленного поля боя” на границе и массирования артиллерии в обороне»[190]. «Находящиеся в ореоле славы великие вожди французской армии во главе в Петэном собирались буквально воспроизвести рецепты, которые обеспечили им успех в 1918 г., не мысля в категориях современной войны», – отмечает О. Вьевьорка[191]. Главнокомандующий французской армией в 19351940 гг. генерал М. Гамелен писал в мемуарах: «Нам не хватало не видения цели, а понимания того, какими способами ее достигать. Вместо того чтобы внедрять новое, мы всегда ограничивались пустыми разговорами. Уже по завершению боевых действий мы должны были без колебаний приступить к модернизации. Но наши тогдашние верховное командование и Генеральный штаб под руководством маршала Петэна спешили “переобуться в старые ботинки”»[192].
Все эти суждения, высказанные задним числом, не учитывают того факта, что полученный французской армией опыт действительно говорил о том, что «огонь убивает», а оборона – более сильная форма борьбы, чем наступление. Период маневренной войны 1918 г. был слишком короток для того, чтобы заслонить собой уроки Вердена и Шмен-де-Дам. В июле 1939 г., выступая в Лондоне перед высшими офицерами британской армии, генерал Вейган вспоминал ответ Фоша на вопрос Ллойд Джорджа о том, кто, французский маршал или германский генерал Э. Людендорф, выиграет кампанию 1918 г. «Выиграю я, – с убеждением заявил Фош, – потому что перед Людендорфом сейчас стоит гораздо более трудная задача, чем та, которую решаю я. Я должен лишь обороняться, в то время как ему приходится атаковать, чтобы прорвать наш фронт. Ему это не удастся». «Как тогда, так и позднее я не мог не восхищаться быстротой и точностью его мышления. Эти слова – иллюстрация той аксиомы, что для атаки необходима большая сила, чем для обороны, в особенности при учете фактора мощи современных оборонительных средств»[193], – констатировал Вейган за два месяца до начала Второй мировой войны. Наступление рассматривалось лишь как coup de grace – завершающий удар по ослабленному позиционными боями противнику по типу операций союзников осенью 1918 г.
Чтобы планировать, предвидя будущую войну, а не отталкиваясь от опыта предыдущей, требовалась во многом уникальная ситуация, в 1920-х гг. сложившаяся в Германии: сильная, в ряде отношений лучшая в мире военная мысль, которая уже в ходе сражений 1916–1917 гг. нащупала пути выхода из позиционного тупика путем внедрения новой тактики боя; возможность проводить «чистый эксперимент», строя новую армию «с нуля»; мощная мотивация военных всех уровней, имевших перед собой ясную цель, и политиков, давших им карт-бланш в вопросах военного строительства[194]. Французское нежелание рисковать, когда риск мог иметь фатальные последствия, на этом фоне выглядит логичным. Однако остается другой вопрос: почему та сила, которая одержала победу в 1918 г., деградировала до состояния «штата для подготовки [резервистов – авт.], не способного даже к организации обороны»[195]?
Петэн в середине 1920-х гг. отдавал себе отчет в том, что французская армия находится в кризисе. На заседании Высшего военного совета в мае 1925 г. он констатировал: «Армия сейчас пребывает в плачевном состоянии. Это машина, которая работает на холостом ходу». Через год при обсуждении вопросов укрепления границ он выразился еще жестче: «Наша армия находится в состоянии полного распада. У нас нет ничего. Реорганизация армии должна иметь приоритет перед строительством укреплений… Если у нас не будет армии, укрепления нам не помогут. Армия – важнее всего»[196]. В то же время маршал мало что сделал для исправления подобного положения дел. Перед лицом новых вызовов армейское командование действовало неуверенно.
Военные были дезориентированы. В стране не существовало того института, который формулировал бы единый взгляд вооруженных сил на цели и задачи военного планирования. «Спор вокруг близкой Петэну проблемы формирования единого командования постоянно возникал, но всегда оканчивался безрезультатно»[197], – пишет биограф маршала. Сухопутная армия, флот и обособившиеся к концу десятилетия военно-воздушные силы выдвигали различные, несогласованные между собой повестки развития, которые часто вступали в конфликт друг с другом. В 1930 г. во Франции существовало три отдельных министерства, ведавших обороной и имевших собственные генеральные штабы, – военное, военно-морское и военно-воздушное. Каждое из них ревниво оберегало свою автономию и конкурировало с другими за ресурсы. К концу 1920-х гг. на фоне недофинансирования армии вперед вырвался флот. С 1922 г. министерство ВМФ с успехом избегало всех бюджетных сокращений и смогло сконцентрироваться на строительстве современных кораблей и подводных лодок[198]. В результате создания профильного министерства в 1928 г. армия и флот лишились собственных военно-воздушных сил, и если ВМФ в 1932 г. добился передачи ему контроля над морской авиацией, то армия на годы вперед оказалась в ситуации, при которой она не могла непосредственно влиять на развитие рода войск, чье значение для сухопутной войны становилось все более очевидным.
Внутри военного министерства и командования сухопутных сил также не было единства. Полномочия и ответственность распылялись между множеством ведомств. Ж. Дуаз и М. Вайс приводят пример: «Управления родов войск зависят непосредственно от министра и, таким образом, не подчинены начальнику Генерального штаба. Поэтому власть генерального секретаря министерства, изначально распространявшаяся на финансовые и правовые вопросы, постоянно увеличивается и “подменяет собой работу Генерального штаба”»[199]. В воздухе повисал ключевой вопрос: «Кому Республика доверяет командовать своей армией?»[200]. Заместитель председателя Высшего военного совета, де-юре главнокомандующий, назначался военным министром, однако в непосредственном ведении министра находился и прямой подчиненный главнокомандующего, начальник Генштаба сухопутных сил.
Подобная ситуация порождала конкуренцию между двумя ключевыми фигурами в армейском командовании и размывала ответственность, что было объяснимо в условиях начала XX в., когда политики после «дела Дрейфуса» сомневались в лояльности вооруженных сил, но утратила всякий смысл после войны. В 1920-е гг. стабилизирующим фактором являлась сама фигура Петэна, обладавшего беспрекословным авторитетом и в 1922 г. занявшего вновь введенный пост главного инспектора армии, дополнительно усиливший его аппаратный вес. Начальники Генштаба генералы Бюа и Дебене служили под командованием маршала в годы Первой мировой войны. Это позволило главнокомандующему сконцентрировать в своих руках все нити руководства сухопутными силами[201]. Однако положение дел неизбежно должно было поменяться после его отставки.
