Пока Иван Афанасьевич обедал, мне приглянулись стоящие на полках Шекспир, Г. Манн, Гоголь, Эренбург. Снимаю томик, открываю наугад страницу.
Когда на броневых автомобилях
Вернёмся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, скольких мы убили,
Спросите раньше, скольких мы спасли.
«А что я, собственно, от Ивана Афанасьевича хочу? – подумал я, определяя томик Эренбурга на своё место. – Чтобы он прочитал мои несовершенные и незаконченные литературные опыты? Дал оценку, рекомендации, советы? Я, случайный подмастерье, пришёл к Мастеру под избиение розгами? Или под поощрительный кивок головы? Или ещё для чего-то?»
Мои сомнения развеял сам писатель. Он вошёл в кабинет, расточая в воздухе луково-чесночные ароматы. Постучал ладонью по крепким вертикальным стоякам книжных стеллажей, изрезанных по торцевым частям мелкой неизощрённой резьбой, и произнёс густым горьковским голосом:
– Сам резал! – и он ласково посмотрел на дело рук своих: – Горжусь!
Было сразу заметно, что резьба по дереву – важнейшее дело его жизни. А всё остальное, даже свои писания, держал он в стороне как вторичный, необязательный труд. И, кстати говоря, резьба эта – именно она! – больше всего привлекала внимание в его доме. Остальное смотрелось чем-то второстепенным.
– Ну-с, – проговорил лауреат двух престижных в те времена премий, – с чем пожаловали? Небось, хотите дать мне на прочтение что-то своё?
– Примерно так, – пришлось согласиться мне с его проницательностью.
– Как вас, простите, величать? – поинтересовался писатель.
Я назвался.
– Да, имя обычное. Это хорошо. Надеюсь, псевдонимом не обзавелись? А моё вы что-нибудь читали? Хотя бы последнюю трилогию.
– К сожалению, нет, – признался я.
– К сожалению! – повторил он за мной. – А может быть, к счастью. Ну, хорошо, вы меня, «к сожалению», не читали. А почему я должен читать вас? Да это и не важно, прочту я или нет. Поверьте, от этого ничего не изменится. Вы отнимете у меня драгоценное время, а взамен абсолютно никто ничего не получит. Даже если я прочту ваше, даже если оно окажется гениальным. Что из того? Ни я, ни вы не можете повлиять на ход вещей. Если вам суждено стать мастером слова – это ваша судьба, и вы в любом случае добьётесь своего, и кривая вывезет на то место, где вас оценят. Или не оценят. Вы пришли в мой дом наподобие подмастерья, сделавшего табурет и предлагающего мне его купить. Но у меня уже есть табурет. На нём вы как раз и сидите. А лишних мне не надо.
– Оригинальное сравнение, – заметил я с лёгкой не обидной иронией.
– Именно так! Вы строгаете свои табуретки, я – свои. Если кому-то понадобятся ваши – идите ими торговать. Конечно, занять прилавок на этом рынке не так просто. Но, если постараетесь и докажете, что ваши табуреты самые крепкие, надёжные и долговременные, место само найдёт вас. И потом не забывайте, что этот условный табурет стоит денег. На него потрачен немалый труд. А любой труд тем или иным образом вознаграждается. Я, например, за гонорары от своих работ построил этот дом, в котором мы находимся. Дом – это храм. И душа храм. В этих обителях должно быть светло и спокойно. А если светло и спокойно, то и благостно.
– Но писать научить невозможно. А делать табуреты можно научить, – возразил я.
– Это глубокое заблуждение. Каждый должен заниматься тем, к чему более расположен. Можно привить только навыки. Если вы расположены к писанию и не можете не писать, то будете писать и в стол. Это не зазорно. И даже полезно. Готовую вещь всегда можно вынуть, огранить её, подчистить и поправить угловатое. Тогда можно и в ход пустить. Издревле создавались запасы на будущее, только нужно уметь их сохранить. А в нужное время – использовать. Вы уж извините меня за такие сравнения, но я человек сельский, у меня и аналогии соответствующие. А главное – умейте находить себя в том, что по душе.
Сказав это, Иван Афанасьевич опять с любовью похлопал ладонью по резным узорчатым торцам книжных полок. Он оказался не любителем читать всё подряд. Особенно те вещи, которые ему кто-то подсовывал. И это правильно. Когда вам навязывают товар, это всегда кажется подозрительным. Он научил и меня так же относиться к ненужному. Ну, если только что-то особенное затронет душу, тогда вчитываюсь, вдумываюсь, рассуждаю. Но это бывает не слишком часто. Особенно с возрастом.
Я благодарен судьбе за эту встречу. Подобные встречи помогли мне относиться к жизни не так, как придётся, а более взвешенно. И принимать всё не только в той полутьме, в которой отражена наша шершавая действительность, но и в свете постигаемой истины.
Борис Орлов
Бориса Александровича Орлова я повстречал в 2005 году. Зашёл «на огонёк» как сопредседатель рижского Союза литераторов. Он тогда был и до сих пор остаётся председателем Петербургского отделения Союза писателей России. Для многих фигура неоднозначная. Но для меня понятная и прямая. У него морская закалка. У меня тоже. Поэтому общаемся мы, как говорится, без переводчика: моряк моряка видит издалека. Хотя в званиях у нас большой разрыв: у него погоны капитана I ранга, у меня – старшины I статьи. Но на Северном флоте служили параллельно: он на атомной подводной лодке, я в базе подплава.
В обращении Борис прост и конкретен. Как старому подводнику, ему постоянно нужны цель и образ врага. И он находит и то, и другое. Врага чует нутром, определяет по слову, поведению и делам. Борется с ним жёстко и бескомпромиссно. Поэтому и врагов у него много. Под его горячую руку и крутой нрав лучше не попадаться. Молодые литераторы, коих в Петербурге не счесть, Орлова побаиваются и встают на дыбы: он редко их журит, в основном ругает и воспитывает, как матросов на военном корабле.
Стиль руководства его военный, но по-другому, пожалуй, нельзя. Литераторы народ ревнивый, амбициозный, нередко раздражительный, часто завистливый, эгоистичный, эгоцентричный – разный. Их может сплотить только военная дисциплина, даже если это сплочение направлено против самого руководителя. Поэтому-то питерское отделение СП России одно из самых многочисленных, и не распалось, и работает по сей день.
Я как-то говорил ему о том, что борьба эта может отвлекать от творчества, ослабить поэтический дар. А этот дар у него, безусловно, есть. На мой взгляд, он является продолжателем русских традиций, связанных с такими именами, как Сергей Есенин, Николай Клюев, Сергей Клычков. Поэзия Орлова проникнута болью за Россию, за русскую деревню, за наш флот – опору самостоятельности и независимости Родины. В нём не манерно, без надрыва проявляется русская самобытность и не израсходованная до конца богатырская сила. Его философское осмысление нашей жизни отражено, к примеру, в таких строках:
Шаг тяжёл. И постарело тело.
Чаще ждём нерадостную весть.
В детстве мир мечтаем переделать,
В старости – оставить всё, как есть.
Орлов прост в дружеском общении, даже иногда слишком прост, но найти и сказать вовремя резкое слово умеет. Бьёт всегда в точку, в цель, как при торпедной атаке. Похоже, враги ничуть не вредят его творчеству, а придают ему новый творческий импульс. Это держит поэта на плаву. Он сам признаётся в своих стихах: «Но знаю, что вам без меня – спокойней жилось бы и тише».
На мой посыл о «внутриполитической борьбе» в писательской среде и около неё он реагировал по-военному:
– Даже во время боевых дежурств, когда уходишь в поход, как на войну, я раскладывал чистые листы на атомном реакторе и писал. И то были не самые плохие стихи, а возможно, и лучшие. Так что состояние конфронтации для меня привычно. Это просто рабочая атмосфера.
Мне тут же припомнились строки из подаренной им когда-то книги стихов «Надо мной только вечер и Бог».