В очах у Ивана Петровича потемнело, а вновь зажёгся свет в то мгновение, когда рука Липранди, кажется, без участия своего хозяина отвела шпагу противника высоко вверх, клинок заскользил, высекая искры, по вражескому оружию, и громоздкая гарда шпаги Липранди с немыслимой силой врезалась в висок проклятого шведа. Швед выжил, но встать смог только на следующий день.

Так что Иван Петрович очень хорошо знал, на что способен человек, загнанный в угол. И сейчас, лёжа на крышке люка, Липранди открыл заплывающие глаза и увидел, как Пушкин, маленький и страшный, встаёт во весь свой потешный рост, поднимая на плечах и перебрасывая через голову громадный дубовый стол с привязанным к нему человеком. Что ещё произошло в этот короткий миг, Иван Петрович в точности не разглядел. Стол вдруг отделился от привязанных к нему людей и полетел в ямщика; тот выпалил в самую середину несущегося к нему тёмного прямоугольника, будто пуля могла остановить таран.

Ямщика смело и отбросило к стене. Ружьё выпало у него из рук и, ударившись об пол, выстрелило из второго ствола. Труп Карбоначчо содрогнулся, и на доски пролилось ещё немного крови.

Застонал, поднимаясь, пришибленный Волошин.

…Знал Липранди и другое; то, о чём не любил рассказывать, вспоминая давнюю дуэль. После того, как Блом рухнул, выронив шпагу, Липранди под крики «bravo! bravo!» огляделся, величественно расправил плечи и свалился в обмороке рядом с поверженным шведом. В критические минуты тело отдаёт резервы, но и спрашивает потом втридорога.

Выбежавший из ямщицкой Исилай остановился, глядя на грозного маленького Пушкина, стоящего перед ним с искажённым лицом.

— Сдавайся, скотина, — сказал ему Пушкин и лишился чувств.

— Прф, — печально вздохнул Липранди, ворочаясь на полу.

— Он прав, сдавайся, — Волошин стоял, не обращая внимания на кровь, капающую с порезанного запястья, и целился в турка из дуэльного пистолета английской работы, украшенного серебряной вязью — жемчужины коллекции Карбоначчо.

«Однако» — подумал Липранди, не подозревая, как далека развязка.

— Не стреляйте, — с трудом выдавил Пушкин. — Его нужно в Кишинёв… К Инзову…

— Зачем к Инзову? — удивился Волошин.

Нам не суждено узнать, что мог бы ответить Пушкин, ибо произнесённая фамилия генерал-губернатор вызвала неожиданные и роковые последствия.

Атаман Кирилл Бурсук получал удары и похлеще. Жизнь вообще часто и с удовольствием била его по голове всем, что окажется поблизости: кулаком врага, доской, камнем, низким потолком, бутылкой, а теперь ещё и ядром. Очнулся атаман лёжа в неудобной позе, без кинжала и с болью в голове. Само по себе, ничто из этого не улучшило ему расположения духа, так в добавок первым, что услышал Бурсук после возвращения в мир живых, были слова:

— Зачем к Инзову?

«Инзову! Инзову!нзову…ву…ву…у!..» — медным дрожащим эхом прогремело в ушибленной голове атамана. И, ещё не обретя способность мыслить, но преисполнившись жаждой мести, Бурсук вскочил на ноги, схватил лежащий неподалёку карабин и, широко размахнувшись, снёс прикладом Волошина, имевшего несчастье произнести слово «Инзов». Слово это было для гайдука с недавних пор связано исключительно с разочарованием и предательством.

«Однако» — снова подумал Липранди, когда Волошин вылетел из его поля зрения.

Воспользовавшийся этим Исилай тотчас поднял пистолет и, пинком отшвырнув подползающего к нему Пушкина, первым делом выстрелил Бурсуку в лоб. Брызнуло алым; с комода поднялась пыль; замявкал, прячась куда-то под кресло, всеми позабытый Овидий.

В наступившей тишине звонко и безумно прозвучал свист далёкого ная — пастушьей флейты, разносимый над влажными полями на вёрсты вокруг: «Фу-у, фу-у, фу-у… фу-фу-фу-фу…»

В голове у Черницкого вертелся прилипчивый странный мотив, и статский советник напевал его неслышно, одним дыханием.

— Фу-фу-фу, — сопел слегка простуженный Черницкий. — Фу-фу-фу-фу-фу-у…

— Давно этот Рыжов с вами говорил?

— Нынче утром, — (фу-у, фу-у…)

Начальственное лицо, пред коим вновь предстал статский советник, вытянуло из прибора перо и смяло его в пальцах.

— Что делать… Что делать, друг мой. Никто в нашей бедной стране ещё не получал прививку от логики. А умерло от неё уж немало.

— Распорядитесь и его?..

— Считайте, что уже распорядился. А что вы так смотрите? Или мы с вами не знали, что может случиться? Француз рискует, Рыжов рискует… — («Фу-фу-у… фу-у» — думал Черницкий, глядя, как гибнет перо в начальственном кулаке). — Что могли, они сделали. Пора покончить с обоими.

— Когда приступать-с?

— Сегодня, Черницкий, а то покамест вы будете… — начальственное лицо задумалось, — измышлять… Убейте Рыжова нынче же, и дело с концом.

Глава 10

Давным-давно — кто такой Зюден? — последнее откровение А.Р. - армия Инзова — к цыганам!

Укрась же, о дружба, моё песнопенье,

Простое, внушённое сердцем одним. Н.И. Гнедич

Октябрь 1791 года, б е з п о с т о р о н н и х:

Незадолго до того, как мне исполнилось двадцать три, дошла до меня весть о кончине моего названного отца и первого воспитателя — князя Трубецкого.

Меня вызвал лично генерал Юрский, с которым я, благодаря объединяющей нас тайне, к коей оба мы сделались причастными в Храме Креста и Розы, состоял в отношениях более дружеских, нежели служебных.

— Можешь выпить, — штоф уже стоит на столе перед генералом. Красное оживленное лицо Юрского говорит о том, что тризну по Юрию Никитичу Трубецкому он начал справлять без меня. С князем он не был знаком. Видно, для того я ему и нужен, чтобы оправдать возлияние. Помянем Юрия Никитича, царстве ему небесное, добрый был человек.

— А сам-то ты веришь, что понадобишься когда-нибудь? — спрашивает генерал. Глаза его по-хмельному влажны.

— Не дай Боже, — отвечаю ему.

— То-то же, — неведомо к чему говорить Юрский и наливает вновь. Проходить минута, и он добавляет. — А я теперь знаю, кто ты таков.

— Кто я таков?

Юрский кладёт передо мною маленький серебристый ключ.

— Покойник, говорят, велел передать тебе перед смертью.

Я беру ключ и пытаюсь догадаться, что сие должно означать. Вспоминаю вдруг о медальоне, висящем у меня на шее вот уже третий год. Генерал кивает, видя, как я сую руку под воротник.

— Упокой, Господи, душу раба твоего Юрия Трубецкого, — в который раз повторяет генерал и опрокидывает стакан. Штоф пустеет. — Ну, признайся, ты мечтал о новом мире, о котором твердили эти блаженные? — блаженными он именует моих наставников-Розенкрайцеров.

— Никак нет, ваше превосходительство — честно говорю я. — Не я выбрал свою судьбу. За меня рассудили покойный Юрий Петрович да эти, как изволите называть, блаженные.

— А я мечтал, — говорит Юрский в стакан. — И мир увидеть мечтал, и верил. Всё, думал, завтра наступит. Доживём. А, — он опускает голову и смотрит на пуговицы на своём животе. Когда я вставляю ключ в замочек на медальоне, генерал тихо произносит. — А хрен.

Мне трудно понять его. Я за свои двадцать два года успел выпить больше ядовъ, чем всю отравленные нашего грешного века. Меня били и заставляли драться долго и усердно, так что я, наконец, стал способе н способен один противостоять небольшой стране. Всё это противно моей натуре, которая, как я понимаю ныне, слишком проста для того что поручено мне. Ежели я никогда не стану нужен, я буду счастлив.

Медальон открывается. Я жду чего угодно, даже ангельские письмена не заставят меня удивиться. Но из-под откинувшейся крышки на меня глядит знакомое лицо, и я пытаюсь отковырнуть его, полагая, что истинная тайна сокрыта под ним.

— Не ожидал? — голос Юрского приглушён спиртом, но слова он выговаривает внятно.

— Это что? — я всё еще не могу управиться с портретом.