После ареста Капитонова совещания в кабинете статс-секретаря проходили часто, но коротко: Каподистрия больше слушал, чем говорил, а сил Черницкого с Рыжовым не хватало для полноценного мозгового штурма.

В письме Француз был оживлён и многословен. Писал о приезде Раевского, о предстоящем совместном их с Липранди путешествии к границе, где будет устроена засада на Зюдена, заканчивал же несколько неожиданно:

  Так, поздним хладом пораженный,

  Как бури слышен зимний свист,

  Один — на ветке обнаженной

  Трепещет запоздалый лист!..

Услышав фамилию Липранди, Каподистрия поморщился и сказал:

— Фанфарон. За что Нессельроде его держит, не могу понять.

Стихами же заинтересовался и потребовал объяснения у Черницкого, за которым негласно закрепилась репутация мастера толкования.

Теперь статский советник сидел, склонившись над исчёрканными строками, и выписывал в столбик подходящие идеи. Получалось плохо.

В Коллегии поговаривали, что по возвращении с конгресса его превосходительство сильно сдал. Многие жалели статс-секретаря, но немало говорили и о том, что-де, если отвечаешь за Россию, ею и занимайся, а лезть ещё и в греческие дела — это оставь менее занятым людям.

— «Так, поздним хладом поражённый, сижу на ветке, обнажённый»? — удивлённо прочитал Рыжов, заглянув Черницкому через плечо.

— А! Умеете подкрасться, капитан, — Черницкий вздрогнул и переворошил бумаги. — Упражняюсь… Ищу скрытые смыслы. Как вам?

— Не очень.

Черницкий опустил лицо в ладони и застонал.

— Ну как мне ещё понять Француза? Ну как? Я пытаюсь думать, как Француз!

Рыжов по привычке дёрнул себя за светлый чубчик, свесившийся на глаза.

— О Французе, к слову, я и беспокоюсь.

— Все о нём беспокоятся, — вздохнул Черницкий.

— Вы тоже подозреваете? — оживился Рыжов.

— Что?

— Так вы не… Меня всё держит одна мысль, — Рыжов сел подле Черницкого и уставился в стол, собираясь с мыслями. — Отъезд Француза к границе какой-то слишком внезапный, не находите? В один миг османы очистили в Бессарабии коридор, по которому, как полагает Француз, проедет Зюден.

Черницкий кивнул.

— Но вот, — Рыжов неуверенно замялся. — Я всё думаю: Француз ведь не знает, что одно из его писем до нас не дошло. Он на него ссылается, уверенный, что мы…

— Ну пропало, — Черницкий закинул ногу на ногу и сцепил на колене руки. Следить за рассуждениями Рыжова было неинтересно. — Увы, это всё ещё случается, теряются письма.

— И сразу после этого турки освобождают дорогу, как будто приглашая — смотрите, тут что-то неладно? Я боюсь, что письмо попало к ним в руки. Может быть, я и напрасно волнуюсь, но если предположить, что я прав, тогда это ловушка. Они знают, что Француз — наш агент. Они знают, что он работает не один. И одним разом избавятся от самых ценных наших разведчиков.

Черницкий, с бесстрастным выражением слушавший капитана, при этих словах наморщил лоб, так что складки, пролегшие от виска до виска, сложились в строчку: «эк вы, батенька, загибаете».

Рыжов, поймав его взгляд, тотчас остыл и стал разглядывать что-то на воротничке статского советника, не решаясь снова поглядеть в глаза.

— Это возможно, как теория, — с сомнением произнёс Черницкий. — Будем уповать на то, что вы ошиблись, а если правы — на осторожность Француза. Тем более, при нём Диего с Раевским, а на их опыт можно положиться.

— Вы правы. И всё же я… — Рыжов окончательно смутился.

— Что ещё?

— Если они не… — капитан поёжился. — Не выберутся из западни. С нас спросится и за гибель агентов, и за провал всей операции. Я, может, не слишком дальновиден, но, по-моему, Нессельроде не преминет доложить Государю о наших потерях, свалив всю вину на статс-секретаря.

— Возможно, — согласился Черницкий. — Нам-то что?

— Мы служим под его началом, — очень тихо сказал Рыжов. — Я думаю, было бы неправильным не предупредить Каподистрию о возможном риске.

В глазах Черницкого промелькнуло удивление, задержалось на миг, выбирая, пустить на смену лёгкое уважение или скуку; выбрало второе.

— Бросьте, — Черницкий сдвинул черновики литературных экзерсисов к краю стола, а перед собою поставил остывший чай. — Мы служим Государю. Все эти их интриги, — он пошевелил в воздухе короткими пальцами, словно пробежался по невидимым клавишам, — это оставьте нашим министрам, сами не лезьте.

— Как есть, — согласился Рыжов. — Ну, я доложу Каподистрии о своих догадках, а там — вы правы, пусть сами разбираются.

Что ж, — Черницкий всматривался в своё отражение, растянутое в золочёном ободке чашки, — давайте. Лишним не будет.

(«А ведь могу, — невольно восхитился он собственной выдержкой, наблюдая, как Рыжов, нашедший поддержку старшего сотрудника, обрадовано кивает. — Ведь хорошо же держусь, именно так, как нужно в таких разговорах»).

— А хотя знаете, — небрежно сказал он после минутного молчания, словно задумался о чём-то совершенно отличном от недавней темы, а теперь вдруг вспомнил, о чём шла речь, — Лучше не говорите никому. Француз и сам умён, а с Раевским и Диего он и подавно не будет поступать опрометчиво. Успокойтесь, и давайте доверимся им.

— Вы так считаете? — спросил Рыжов с явным облегчением.

Черницкий кивнул.

Рыжов прошёлся по кабинету, постоял у окна, обдумывая, и сообщил:

— Я согласен.

«Где стройны тополы где-то там вознеслись, — подумал Черницкий, чувствуя, как голову заполняет приятная расслабленность. — Где дремлет какой-то мирт и стройный кипарис…»

— Да, — сказал Рыжов, собираясь уходить. — Но знаете, ваше высокородие, я не могу сладить со своими опасениями. Не будет ничего худого, если я всё-таки доложу Каподистрии.

— Право, капитан…

— Простите, что побеспокоил. Просто, — Рыжов махнул, прогоняя от лица невидимую мошку, — да. Благодарю за совет, — он неловко улыбнулся, щёлкнул каблуками и вышел.

— Всем стоять, — пистолет возник в руке Раевского будто бы ниоткуда, только по задравшемуся сзади мундиру можно было догадаться, что прежде оружие таилось там. — Пушкин, Липранди, стойте рядом.

Липранди уже обнажил саблю, а Пушкин взвёл оба курка на карманном пистолете, досадуя, что не взял с собой ничего мощнее: от спасительного в ближнем бою, при стрельбе в упор, пистолета на дистанции, разделявшей Пушкина с сотрудниками и прочих — уже подозреваемых — проку было не больше, чем от клинка Липранди. Значит, по-настоящему бояться они будут одного Раевского. Плохо.

— Стоять, — повторил Раевский.

Быстро очнувшийся Облепиха, часто крестился, прижавшись к стене, и хватал ртом воздух, как задыхающаяся рыба. Бурсук сидел неподвижно, глядя на тело Карбоначчо полузакрытыми глазами. Он будто засыпал. Волошин замер в напряжённой позе, заведя одну руку за спину.

— Медленно, — Раевский направил пистолет Волошину в грудь, — поднимите обе руки. Если уже взял пистолет — положите. Ме-едленно.

Помощник судьи, неотрывно глядя в восьмигранный ствол, вынул из-за спины руку с зажатым в ней коротким пистолетом.

— Хитро, — фыркнул сквозь усы Липранди. — А притворялся-то…

— На дороге всякое может быть, — Волошин, перехватив пистолет за ствол, положил его на пол и выпрямился, подняв руки над головой.

— Теперь вы, — Пушкин сделал шажок в сторону смотрителя, рассчитав, что на затюканного Облепиху и карманный пистолет подействует должным образом, хотя в действительности. И был прав: смотритель побледнел ещё сильнее, поднял обе руки и отвернулся так, чтобы не видеть Карбоначчо, лежащего в кровавой луже.

— Теперь гайдук.

Облепиха мучительно закашлял, и его вырвало.

— Гайдук, — вслед за Пушкиным, произнёс Раевский, целясь в Бурсука.

— Я безоружен, — тихо сказал Бурсук. Обе руки он держал на подлокотниках кресла.