Мы опять, как и более недели тому назад, сидим в саду, но уже в несколько расширенном составе, дополнительно включающем на сей раз и супружескую чету в виде необычайно серьёзного Тимофея Емельяновича с преданно глядящей на меня Ульяной Васильевной, собирающихся, по их словам, сделать какое-то важное заявление.
Что касается мамы, то она уехала сразу, как только хорошенько выплакалась и убедилась, что её сыну более ничего не угрожает, ибо надолго оставлять без надлежащего присмотра полный гадящей живности деревенский двор было бы, с её точки зрения, большим злом, нежели довериться благоразумию своего не по годам самостоятельного балбеса.
— Ванюша! — как-то по-особенному торжественно начал Тимофей Емельянович, — Мы тут с Ульяной Васильевной посоветовались и пришли к единодушному мнению, что не к чему тебе ютиться в студенческом общежитии. Не перебивай, пожалуйста, Ванюш! Ты даже не представляешь, как мы благодарны тебе за спасение самого дорогого для нас человека, а предложить разделить общий кров будет самым малым выражением этой благодарности! От денег ты категорически отказываешься, не перебивай, пожалуйста, но, в таком случае, ты не сможешь отказать нам стать для тебя родными людьми!
— Хм, дядь Тим, тёть Уль, — тяжело вздохнув, начал я, — Как вы это себе представляете? Простите, но сыном я вам стать не смогу, у меня мама есть! За предложение разделить общий кров, как бы это пафосно ни звучало, я по любому вам искренне благодарен, но, даже и в этом буду вынужден отказать, поскольку жить в студенческом общежитии для студента на первом курсе обучения более предпочтительно, поймите меня правильно!
— Да понимаем! — ответно вздохнул Тимофей Емельянович, — Сами ведь тоже студентами когда-то были. Но ты понимаешь, Вань, пока ты лежал сначала в токсикологии, а потом и в реанимации, Маша заставила нас подать её документы в приёмную комиссию твоего же электротехнического института, на тот же факультет и специальность, что и у тебя. И, как ты тоже, надеюсь, понимаешь, не хочет расставаться с тобой ни на минуту!
— Ну что ж, — расплылся я в широкой улыбке, — Значит, будем жить с ней в одной общаге!
— И даже в одной комнате! — довольно мурлыкнула трущаяся своей розовой щёчкой о моё верное дружеское плечо Маша, сгоняя дебильную улыбку с моего враз охреневшего лица.
— Мы, Ваня, уже подумали и о таком варианте развития событий, — вздохнула уже Ульяна Васильевна, — У меня, как у человека, заменившего Маше родную мать, честно говоря, по этому поводу двойственное чувство, но соображения Машиного здоровья перевешивают всё остальное, мелкое и обывательское. Я ведь, как медик, могу организовать Машеньке соответствующую справку, и наша хорошая знакомая в ЗАГСе вас быстренько распишет.
Я сидел среди утопающего в летней зелени сада своих новых знакомых, кругом чирикала какая-то мелкая птичья сволочь, благоухала какая-то жимолость или что там ещё, короче, что-то источало свои назойливые ароматы, а я продолжал тихо охреневать, уставившись на особо наглую жёлтую синицу, подползшую особо близко к тазику с моими любимыми жареными пирожками. Ливерными, между прочим. И картофельными тоже. А с капустой я как-то не очень. После капусты меня обязательно пучит по-взрослому. Или это кого-то из моих альтерэгов пучило? Ваньку точно не пучило. Может быть, Петровича пучило?
— До зачисления я могу, конечно, и у вас пожить, — ушёл я от окончательного ответа, ибо в ситуации перманентного охреневания от предложения, некоторым образом расходящегося с нормами морали даже толерастного двадцать первого века, никак не мог определиться со своим отношением к сложившемуся положению, — Ну а там и обсудим всё остальное!
Идиллию по-летнему ласкового летнего вечера внезапно нарушила серия длинных и явно требовательных звуков автомобильного клаксона, донёсшихся из-за высоких ворот вместе с не менее требовательным тарабанящим стуком в приворотную калитку. Или как там она ещё называется? Разве приворотным может быть только некое зелье или же калитку рядом с воротами тоже можно назвать приворотной? Короче говоря, кто-то настойчиво требовал внимания хозяев сразу по двум альтернативным каналам звукопередачи. Нет, с этим надо что-то делать — после слияния ментальных потоков я, то откровенно туплю, то извергаю подобные псевдоинтеллектуальные перлы. Вот такой умный, но до сих пор бедный.
— Один серьёзный человек срочно хочет меня увидеть, — хмуро пояснил вернувшийся от калитки Тимофей Емельянович, — Так что, ребятки, придётся продолжить нашу беседу как-нибудь в другой раз, сегодня я, скорее всего, вернусь очень поздно.
— Впиши-ка и меня в протокол встречи, дядя Тима! — как-то вдруг неожиданно вырвалось у меня в то время, как сам я уже вставал и набрасывал на себя джинсовую куртку, — Мы же с тобой, кажется, договаривались, что я сопровождаю тебя на всех подобных встречах!
Тимофей Емельянович на это только быстро взглянул мне прямо в глаза, кивнул и, резко развернувшись, молча пошёл по направлению к калитке. Двинулся за ним и я, освободив свою руку из цепких Машиных рук, каждую секунду ожидая каких-то лишних слов или, не дай бог, даже возможной в таких случаях женской истерики. Не дождался и понял, что последнее слово в этой патриархальной сибирской семье всегда остаётся за мужчинами.
Ехать нам с Тимофеем Емельяновичем пришлось в этот раз уже не на его «буханке», а на заднем сиденье прибывшей по его душу новенькой серой «Волги», но, несмотря на более мягкую подвеску и относительно роскошный по этим неизбалованным временам салон, комфортнее от этого поездка для нас по понятным причинам ничуть не стала
Никак не способствовали повышению комфортности этой поездки и молчаливо сидящие впереди слоноподобный водитель с нашим чрезмерно татуированным сопровождающим, с самого начала лениво процедившим, что, мол, на месте нам всё объяснят, если, конечно, только сочтут это нужным. На меня, то есть, худющий после недельной комы организм семнадцатилетнего Ваньки Шкворина, при этом вообще посмотрели как на пустое место.
Дачный домик на берегу какой-то речушки, к которому мы наконец подъехали, против моего ожидания отнюдь не выглядел мрачным и, более того, был со всех сторон хорошо подсвечен стоящими по его периметру импровизированными садовыми фонарями, скорее всего, мастерски переделанными из обычных автомобильных подфарников.
— О, какие люди! — распахнул руки в наигранном приветствии вышедший нам навстречу худощавый тип ничем не примечательной наружности, типичный жилистый работяга-обыватель и даже без специфичных татуировок, по крайней мере, на открытых участках тела, — Коша, э-э, Николай Александрович, ты посмотри какой проклятый расхититель социалистической собственности к нам пожаловал! Хотел сказать, и без охраны, но нет же, телохранителем таки собственным обзавёлся. Только, видать, и правда дела у тебя, Тимофей Емельянович, не слишком-то и ладно идут, коль Геракла своего сушённого совсем не кормишь, ха-ха-ха! Ну ничего, если будет себя хорошо вести, бог даст и его сегодня голодным не оставим! Ох, какой же вы к тому же и неуклюжий, молодой человек!
И, правда, видно от ещё не до конца прошедшей телесной слабости после недельной комы меня качнуло к левому краю бетонной дворовой дорожки, левая нога уже почти привычно заплелась за правую, и, я довольно неловко упал на усеянную отборной речной галькой поверхность ухоженного двора, едва только успев вытянуть перед собой обе руки.
— Опять ты за своё, Фёдор Степанович! — без малейшего намёка на осуждения в голосе ответствовал «работяге» появившийся рядом с ним высокий седоватый мужчина более примечательной наружности, выделяющийся к тому же изысканной элегантностью в его одежде и интеллигентностью в пытливом взоре, — Доброго вечера, Тимофей Емельянович! Вы сегодня, смотрю, не один? Не представите ли нам своего неосторожного спутника?
После того, как мой компаньон довольно расплывчато представил меня своим будущим зятем и единственным оставшимся у него помощником, наша разношёрстная компания прошла в дом, где нас сразу же пригласили к богато накрытому столу, усадив спиной ко входу, что очень уж не понравилось моей боевой ипостаси, но оставило снисходительно равнодушным к этой детской уловке сверхчувствительного инвалида по зрению.
