Дежурные разожгли огонь в пузатой металлической печке в центре барака. Заключенные расселись вокруг. Они устроились тесно, плечом к плечу, на самодельных табуретках, ящиках, ближних нарах. Кто-то – прямо на полу. Разносчики еды принесли из кухни два больших чана. Один с горячей баландой, другой с кипятком, в котором растворили жженый сахар, превратив его в подобие чая. Отдельно каждому заключенному наливали по полстакана разбавленного водой лимонного сока в качестве средства от цинги. Застучали ложки по алюминиевым мискам. Прием пищи был одним из немногих приятных и спокойных событий в лагере. Каждый хотел растянуть его подольше. Места возле печки всем не хватало, время от времени передние ряды пересаживались назад, давая возможность другим подойти ближе, согреться. Большой барак при отсутствии людей промерзал насквозь, и даже когда железные бока печки раскалялись добела, внутри все равно было холодно.

Митя ел медленно. Его трясло. Руки дрожали так, что с трудом удерживали ложку. Баланда проливалась, обжигая губы, на подбородок и грудь ватника.

– Совсем ты плох, студент, – услышал он над ухом знакомый голос.

Повернув голову, Митя увидел возле себя Сергея Трибунова, бригадира роты и старосту барака. Немолодой уже мужик, крепкий и жилистый, как морской канат.

– Хо… хол… – заикаясь, еле выговорил Митя, – холодно.

Зубы стучали так, что он боялся прикусить язык.

– Привыкнешь, – спокойно сказал Трибунов, – первая зима – она самая страшная. Ты вообще за что здесь?

Митя уже, наверное, сотню раз рассказывал свою историю и сомневался, что староста ее не слышал. Еще в Москве, в следственной тюрьме, сокамерники предупреждали: поменьше болтай. Среди других заключенных могут быть провокаторы и стукачи. Мол, наболтаешь всякого – новых статей навесят. Там Митя, запуганный и нервный, разговаривал только со следователем, но здесь уже не видел смысла молчать. Даже если бригадир пытается вытянуть из него информацию, что с того? Что они с ним сделают? Дальше ссылать некуда. А захотят расстрелять, так и черт с ним.

– У нас при факультете был кружок по изучению эсперанто[1], – сказал наконец Митя. – Нелегальный, конечно…

– Эсперанто? – спросил Трибунов. – Так ты троцкист[2]? Шпион?

Митя собирался было возразить, но настолько устал от всего, что уже не мог и не хотел спорить. Староста своим вопросом о шпионаже напомнил ему следователя, что окончательно добило бывшего студента.

– Ну да, – покорно согласился он. – Вроде того… шпион…

Трибунов больше ничего не спрашивал. Молча пил сладкий коричневатый кипяток из жестяной кружки и смотрел куда-то перед собой. Это почему-то обидело Митю. Своим неожиданным разговором староста заставил его признаться в несуществующем преступлении.

– Вы не понимаете, – снова подал голос Митя, – никто не хочет понимать. Эсперанто – это интереснейший эксперимент. Попытка создать язык международного общения, полностью основанная на энтузиазме и бескорыстном желании людей. Сейчас глобальными языками можно назвать английский и русский. Но англичане используют свой язык как средство порабощения и эксплуатации народов, в силу своих империалистических замашек и колониальных интересов, а русский язык, даже как носитель социалистических идей, довольно сложен для изучения, например, представителями…

– На кой ты мне это говоришь? – прервал Трибунов. – Контра – она контра и есть.

Этот простой вывод разозлил Митю.

– Я не контра! – громко ответил он. На голос стали оборачиваться другие зэка, и Митя добавил более спокойно: – Мой папа против Колчака воевал!

– Так то папа, – сказал Трибунов. – Ты-то здесь при чем?

– Я не контра, – тихо повторил Митя. – Сами-то вы здесь за что? У вас же тоже пятьдесят восьмая статья[3] насколько я знаю.

Трибунов немного помолчал.

– За стихи.

– Как это?

– Я, студент, – капитан Красной Армии. В тридцать девятом воевал на Халхин-Голе. У убитого японского офицера нашел я как-то записную книжку. Что-то он в нее заносил, значит. Я подумал, может, там какие разведданные или что. Показал переводчику нашему. Он говорит: стихи, даже перевел мне несколько. А они, знаешь, красивые такие, душевные. Про природу там, про родину, про женщин ихних, японских. В общем, понравилось мне, попросил целиком перевести. Таскал эту книжку с собой везде. Как талисман она была у меня. А в сорок втором, летом, значит, мы от Харькова драпали. Гляжу я на бойцов своих, вижу, упали они духом, сломалось в них что-то. На привале начал стихи им читать японские эти. Политрук, сука, особисту донес. Мне потом товарищи маляву на зону передать смогли. Довожу, мол, до вашего сведения, что капитан Трибунов распространяет среди бойцов пораженческие настроения и читает им записи стратегического противника. Вот так. Я потом обратно на фронт просился, хоть в штрафбат, хоть куда. Не взяли.

Староста снова помолчал и закончил:

– Мне в сорок восьмом меру пресечения поменяли. Я теперь не зэка, а ссыльный. Почти свободный человек. Кореш один, сидели вместе, в Якутск зовет, на фабрику. Но я не поеду, устал от холодов. Вот срок закончится, деньжат скоплю и рвану к сестре в Саратов. А политрука этого я найду. Зайду в гости, если жив еще.

Трибунов замолчал и больше не проронил ни слова. Сидел и смотрел на огонь в печи. Заключенные вокруг играли в карты, разговаривали, кто-то смеялся. Отдельной кучкой сидели блатные. Они оживленно что-то обсуждали, разбавляя речь виртуозным матом. В полумраке у некоторых можно было разглядеть темные наколки на костяшках пальцев.

– Японские стихи, – тихо проговорил Митя больше для себя самого. – Интересно было бы почитать.

На нос упала холодная капля. От жара печи начал таять иней, толстой белой бахромой облепивший низкий потолок барака. Люди вокруг разговаривали и дышали. Жили. Стало тепло, даже душно. Хотелось скинуть тяжелый ватник, но Митя только плотнее закутался в одежду, чтобы подольше задержать тепло. Завтра снова ранний подъем, холодные промерзшие тоннели прииска и тяжелые тачки с породой. Норма – пятьдесят за смену. После сегодняшних работ до сих пор немели руки. Митя думал, что будет очень горд собой, если осилит хотя бы десять тачек.

Уже перед самым отбоем, после вечернего построения, умер один из обитателей «Германии». Вернувшись в барак с плаца, заключенные снова расселись тесным кругом возле печки. Один из них сполз с табуретки на пол, как будто хотел подобраться поближе к теплу, неуклюже сел на землю и уткнулся лицом в колени, потом застонал, дернулся несколько раз и затих. Кто-то протянул руку и попробовал нащупать на шее пульс.

– Все, – спокойно сказал он, – откинулся земляк. Давно уже на сердце жаловался.

– Хорошая смерть, – послышался чей-то голос. – Всем бы так…

Трибунов поднялся с места, подошел к покойнику, посмотрел на него сверху вниз и громко крикнул:

– Дежурный!

Никто не ответил. Трибунов осмотрелся по сторонам и снова рявкнул:

– Где дежурный, мать вашу?!

– Я здесь, начальник, – подал голос кто-то из блатных.

– Тело в морг, – скомандовал староста.

К нему подошел коренастый тип, которого все в бараке звали Америкой, – ростовский карманник с кривым, сломанным когда-то носом.

– Ты сдурел, начальник? Какой морг? Пока донесешь его, отморозишь все что можно. Да и не справлюсь я один. Он вон здоровый какой. А я старый больной человек. Мне по инвалидности уже амнистия положена.

– Ты что предлагаешь, здесь его оставить?

– До утра, начальник. Возле дверьки положим в холодке. Что с ним за ночь-то станет? Не убегит ведь.

Трибунов вернулся на место и злобно процедил:

– В печенках уже сидите, филоны блатные.

Америка растянул губы в щербатой ухмылке. Утром дежурить будет уже кто-то другой. Он склонился над мертвецом и начал шарить у того по карманам. Не найдя ничего ценного, глянул в сторону своих и коротко свистнул. К нему подбежали двое шестерок и, подняв покойника за руки и ноги, отнесли к воротам. Митя на мгновение всмотрелся в его лицо, худое и осунувшееся, смутно знакомое. За свой короткий срок он еще не успел завести близких знакомств, да и не особо к этому стремился. Трибунов, блатные, остальные заключенные, даже солдаты и офицеры из конвоя – их лица были разные и одинаковые одновременно, слившиеся в один общий лик. Дети серой однообразной массы в ватниках и полушубках, отличимые друг от друга только неуловимыми, полустертыми чертами.