Ольга знала, что с женой он недавно развёлся. И влюбилась по уши! В женатого бы не смогла. Было для неё такое внутреннее табу – чужого ничего не брать, детей не сиротить.

А вся сложность ситуации была в том, что Ольга на этом музыкальном съезде была не одна, а с Женькой Колокольцевым, в которого была тоже вполне себе влюблена. И сходила с ума от волнения и страсти, когда видела его на сцене с саксофоном или фаготом. У неё с ним уже давно были и страстные ночи, и размолвки, и даже драки под парами алкоголя, с последующими слезами любовного примирения. Короче, молодая и бешеная любовь. И вот теперь нежданно-негадано её раздирало на части стыдное и тайное чувство, неодолимая тяга к этому взрослому и чужому человеку. Стыдно теперь вспоминать, как она не пошла тогда на концерт Женькиной группы «Колокольня» под предлогом плохого самочувствия в критические дни, а тайком просочилась в кинозал кемпинга, чтобы послушать доклад Вячеслава Пожидаева о рок-музыке «Не кочегары и не плотники». Всё бесполезно. Она была песчинкой в ведре с песком, то есть, в битком набитом кинозале. Оставалось выделиться и задать ему умный вопрос. Но времени не хватило, встречу свернули, и она ринулась к сцене, чтобы задать вопрос напрямую, как тут же перехватила взгляд своего кумира, направленный на совсем юную первокурсницу в светлых кудряшках. И едва заметный кивок в её сторону, дескать, жду на выходе, как договорились. Всё было понятно без слов и экивоков.

Ожог стыда Ольга и запомнила на всю жизнь. Она показалась себе тяжеловесной и старой навязчивой «коровой» рядом с этим юным расцветающим бутоном. Девчушке едва ли было восемнадцать, а Ольга уже перешагнула двадцатилетний рубеж. Эту смешную для взрослых и пожилых разницу в летах в юности многие ощущают как предел своих возможностей. Вернулась она в палатку под проливным дождём, соврав Женьке, что всё же постояла и даже попрыгала со всей толпой у них на концерте. Поздно пришла, места под навесом ей уже не хватило, вот и промокла вся до нитки. Он обнимал её, целовал, согревал своим голым телом в спальном мешке. Но ей впервые было с ним ни хорошо, ни плохо. Она, к ужасу своему, ничего не чувствовала. И потом долго болела ангиной. И главное наказание, которое она понесла за свою, как она всерьёз считала, измену, – у неё надолго пропал её дивный голос. И ей пришлось уйти из консерватории. В большую музыку её всё же со временем вернул конкурс вокалистов в Кардиффе, где когда-то взял первый приз сам Дмитрий Хворостовский. Старт её стал стремительным. Она легко взлетела на самую вершину оперного Олимпа. И вот теперь, не смешно ли, оперная дива Ольга Новгородцева робеет и смущается, когда читает пространные посты профессора Пожидаева о ней же самой. В одном тексте он написал, что был в Милане и Зальцбурге на её триумфальных выступлениях. Но не рискнул к ней подойти, чтобы лично выразить свой восторг и поклонение. Как жаль, написал он, что они лично не знакомы!

И вот тут уже звёздная дива, слегка улыбнувшись, поставила-таки кокетливый, победный смайлик под этим его, что греха таить, любовным признанием.

Она никогда не понимала, зачем люди гуляют. Ей казалось это пустой тратой времени. Одно дело куда-то идти: в школу, на работу, в музей, на концерт – да хоть куда, но с тем, чтобы там, куда идёшь, было нечто нужное и важное для тебя в этот момент. А ещё лучше гулять пешком не одному или одной, а с подругой, другом или компанией. В общем, просто так гулять она не умела. Да и не хотела к тому же, предпочитая малоподвижный, созерцательный образ жизни, замешенный на увлечении восточной философией. И вот сейчас здесь, в этой чужой стране, на отшибе жизни, где она нечаянно оказалась, её одинокие прогулки стали ещё более мучительными, потому что казались ей бессмысленными. Никто не принуждает, а вот не сидеть же дома в одиночестве, пока муж на работе. Гулять приходилось по узким «публичным дорожкам», петляющим между живыми изгородями частных лужаек иногда размером с футбольное поле и белой лошадью, маячившей вдали, понуро скучающей в таком же, как и у неё, одиночестве. Окрестные леса тоже были частными владениями, и гулять по ним посторонним не рекомендовали яркие таблички, прикреплённые к оградительным бетонным столбикам. Развлечь себя во время такой прогулки совершенно нечем. В частные владения, где за высокими, красиво подстриженными живыми изгородями таились, как она знала, волшебные ландшафтные сады, вход посторонним не то чтобы был воспрещён, а опять же – не рекомендован советом народных депутатов этого южно-английского графства. Изредка вдоль дорожки виднелись странные, вросшие в землю, замшелые будки. Это, как ей сказал муж, были железобетонные доты времён Второй мировой войны. Здесь, на юге Англии, проходила вторая линия обороны, и на случай прорыва вражеской немецкой армии тут были врыты в землю и закамуфлированы растительностью эти многочисленные долговременные огневые точки. Но эта тема – уже мужская территория. Если ещё учесть, что их сын и сейчас почти на передовой: ушёл служить в советскую армию, оказался сейчас в российской, хотя никто ещё толком не понял, что это такое. А она вот тут гуляет по английским публичным дорожкам от скуки и тоски, видите ли, от нечего делать, заглядывая в пустующие, совсем не страшные доты. Она не обнаружила там ни мусора, ни прочих следов человеческой жизнедеятельности. Никому и в голову не пришло сделать из этого исторического хлама туалет, к примеру. Две мировые войны для англичан – святыня, храм. Но зато в одном из дотов, ей на удивление, жила настоящая живая корова! Она даже глазам своим не поверила, когда увидела ещё одно живое, кроме себя, существо! Оказалось, что клочок общественной, отчуждённой от собственников земли, позволял хозяину выгуливать здесь это раритетное для многих англичан животное. Тут давно забыли, откуда молоко берётся. Последняя ферма в этом южном графстве закрылась много лет назад. А вот хозяин, похоже, был невидимкой. Она ни разу не встретила его. Вроде бы и не надо. Ан, не скажи…

Увидела его однажды на закате, как раз во время вечерней дойки. Ей почему-то с самого начала казалось, что хозяин мужчина, но что он сам её будет доить, ей и в голову прийти не могло. Он, ничуть не смущаясь, привстал с корточек, пропуская её вперёд на узкой дорожке. И его звонкое, почти мальчишеское «Хеллоу! Найс ту мить ю!» – вдруг пронзило ей сердце острой болью, и она словно очнулась от долгого, наколдованного кем-то сна. Этот парень был поразительно похож на её сына, который сейчас, как она знала, ехал последним воинским эшелоном из Самарканда в Москву. Страна, в которой родился и вырос её сын, на глазах стремительно разрушалась. Армия не то чтобы бежала с позором, просто офицеры, предчувствуя полный развал, вывозили семьи. А заодно и мебель, и всё, что могли вместить воинские теплушки. Молодой лейтенант Борис Вахромеев с небольшой командой сопровождал этот эшелон, потому что на железных дорогах уже начались грабежи и беспорядки. Укол стыда за своё безбедное и беспечное существование вдали от родной земли был таким сильным, что она побледнела и пошатнулась. Нашла отчего грустить в этой мирной чужой благодати. Это тебе не под пулями гулять, пригибаясь!

Домой, домой! – колотилось сердце. В Москву, в Москву! Там и сына можно успеть встретить и накормить. И семьи офицерские с детьми разместить в своей большой московской квартире. А муж… Что муж? Не маленький. Обойдётся и без неё, раз нашёл тут для себя такую интересную работу. Вины его в этом нет. Но и ей не всё равно, где и почему она должна приносить себя в жертву двум любимым мужчинам – мужу и сыну. Богу виднее, где мы нужнее! – как сказал ей однажды на исповеди один монах.

– Вам плохо? – спросил её английский юноша с золотыми, как у сына, волосами.

– Нет. Мне уже хорошо. А корова у вас красивая – со звездой во лбу. У меня такая же была в детстве. Далеко отсюда, в России.

Он разбил любимую чашку. И его тут же разбил инсульт. Говорила же мама: никогда не мой посуду, для этого жена есть. Но ему очень хотелось есть. Вышел на кухню, а там, как всегда, вся посуда грязная, чаю не попьёшь.