Розовея от смущения, двенадцатилетняя Мари, одетая в шотландскую юбочку и белую блузку, станцевала древний танец. На пол положили крест-накрест меч и ножны, и Мари на носках, не смотря под ноги, танцевала в четырех квадратах, образуемых ими.

А волынщик играл старую грустную мелодию о девушке, которая в один день была невестой, женщиной и вдовой. Утром она полюбила, в обед вышла замуж, вечером пошла гулять с мужем в горы, и там предательский выстрел в спину убил ее любовь.

Едва смолкли аплодисменты, как в круг вышел наш Юлий Цезарь. Он взял себя за подбородок и задумался. Шотландцы уважают думающих людей. В зале наступила тишина. Лишь увешанный фотоаппаратами Альберт щелкал затвором. Он взял с собой пятьдесят пленок и поэтому мог себе позволить роскошь снимать все, что было перед его глазами.

Затем Юлий устремил очи в потолок и пробормотал по-английски:

– Да… Сегодня 8 марта… Что бы подарить женщинам?.. День международный и подарок, значит, должен быть этаким… – Тут Юлий хлопнул себя по лбу и крикнул: – Коля, войди.

Все взоры обратились к дверям. По лицу было видно, даже Лиля ничего не знала. Двери открылись, и вошел Николай Курков, инженер из Мурманска… в шотландской юбочке. В руках он держал огромную волынку.

– Дорогие шотландские и русские женщины, – торжественным голосом, подражая Левитану, стал вещать Юлий. – В этот светлый и радостный день примите наш скромный мужской подарок. Сейчас Коля Курков, известный волынщик, исполнит в честь вас чудесную мелодию.

Коля Курков надул щеки и присосался к одной из дудочек. Волынка молчала. Тогда Коля набросился на другую дудку. Ни звука. Я испугался, как бы Колины глаза не упали на пол. Шотландцы, видно, тоже испугались, так как вокруг волынщика образовалась толпа. Все наперебой советовали и показывали. Колины пальцы метались по инструменту, щеки работали, как кузнечные мехи.

Наконец послышался слабый дрожащий писк. Зал забушевал. Восторженный рев, топот ног, свист. Колю подхватили на руки и понесли в центр зала танцевать русский национальный танец «барыню». Надо сказать, что с этим Коля тоже справился не хуже первого и был вознагражден не менее шумной овацией. До самого конца вечера Курков ходил в, юбочке именинником, правда, стараясь не попадаться на глаза Юлию.

На шотландских вечеринках нет массовиков-затейников. Каждый развлекается как может. Одни с руками и ногами отдались твисту, захватили центр спортзала, и оттуда несутся крики, топот. Наша деловитая, серьезная Ева превратилась в настоящую пантеру. Она выгибалась, прыгала, кружила по залу, и ее очки хищно поблескивали. Изменилось даже тело Евы. Раньше оно было колобком, который испекли дедушка с бабушкой. Теперь мне показалось, что Ева похудела и стала изящнее. Что только не делает с людьми твист!

Любители пения уселись прямо на полу возле сиены, забаррикадировались от танцующих бокалами с пивом и самоотверженно, несмотря на вопли радиолы, выводят обожаемую всеми шотландцами песню «Кумба я, милорд, кумба я». Эта песня вся состоит из вышеуказанных слов и припева «о-о-о-о-о-о».

Третья, довольно многочисленная группа – студенты, изучающие русский язык в Абердинском университете. Они ходят с тоскующими глазами и выискивают себе жертву. Найдя незанятого русского, студент захватывает его в плен и начинает на нем практиковаться.

– Я Джон, – тычет он в себя пальцем. – А ты?

Обычно после этого разговор заходит в тупик.

Я попал в плен, когда пробирался в буфет за пивом. Один из шотландских парней вдруг ухватил меня за рукав и спросил:

– Ты русский?

– Да.

Парень ударил себя кулаком в грудь.

– Я Иенн, а ты?

Познакомившись, мы стали разглядывать друг друга. Собеседник мне нравился: простое, почти русское курносое лицо, рыжая челка. Иенн мучительно шевелил губами, вспоминая русские слова.

– Хорошо? – вдруг вырвалось из него.

– Неплохо, – ответил я.

Через полчаса такого разговора я узнал от Иенна, что русский язык – очень трудный язык, но, несмотря на это, с каждым годом число желающих заниматься им растет. И еще я услышал от Иенна, что его мечта – побывать в СССР. Увидеть «все своим зрачком», как он выразился. Дело в том, что в университете русская история преподается очень скупо: упор в основном делается на изучение биографии царей. А они даются ему очень тяжело.

– Это для вас неважно? – беспокоился Иенн.

– Абсолютно, – уверил я его.

Дорога из Абердина в Глазго идет через горы. Чем выше, тем больше света и меньше растительности. Мелькают зеленые квадратики, ромбики полей, обнесенные каменными изгородями. На некоторые изгороди натянуты нейлоновые сетки, чтобы не поранились овцы. Но овцы и не думают травмироваться. Они стоят, гордые, лохматые, и смотрят на дорогу. Овцы, овцы… Главное богатство Шотландии, предмет ее вековой гордости.

Бродят лошади, укрытые попонами. Возле трактора сидят чайки и ждут, когда он начнет работать. Чайки переменили профессию: они покинули море и с боем отбили у грачей право ходить за трактором.

Мелькают за окном аккуратные городки, чистенькие домики, обложенные гравием, украшенные диким камнем и вечнозеленым кустарником, подстриженным в виде шаров и пирамид.

Обжита каждая пядь земли. Скорее бы горы. Какие они, шотландские суровые горы?

Вон они уже виднеются. Молчаливые, заснеженные. Они стоят и ждут своего часа. Склоны их тоже поделены на квадраты. Горы тоже частные. Здесь все частное. Вот промелькнула персональная дорога. У начала ее – шлагбаум, у шлагбаума женщина в белом фартуке собирает монеты за проезд. Вот персональное кладбище: два мраморных креста, возле которых стоит веселый пудель с медалью на шее.

Мчатся двухместные автомобили. Он – за рулем, она держит красные лыжи. Стучат, гремят рядом маленькие, словно игрушечные, паровозики с парой вагонов. Они везут в горы публику победней.

Растительности уже нет. Вокруг одни камни. Рядом дымится снежной вьюгой разрезанный пополам кратер вулкана. Едем, едем, а все рядом. Внизу бегут светлые мелкие речки. Останавливаемся возле одной, чтобы напиться снеговой воды. Вода ледяная, вкусная и пахнет почему-то лимоном.

На самой верхушке шевелятся какие-то черные точки. Это лыжники. Туда ведет канатная дорога.

– Хочу подняться на гору, – капризным голосом заявляет Юлий.

Идея немедленно находит сторонников и противников. Те, у кого пальто остались в багажнике, особенно настаивают на продолжении путешествия в комфортабельном автобусе.

Лиля колеблется. Ей подниматься на гору нельзя – у нее насморк. Наконец она находит поистине Соломоново решение:

– Кто хочет, пусть поднимается, а кто хочет – пусть сидит в автобусе.

И вот я вишу над альпийским домиком, нашим автобусом и теми, кто не рискнул посмотреть мир с высоты шести тысяч метров. Ветер злобно раскачивает жалкую люльку, старается сорвать нахлобученную по самые уши шляпу, оторвать руки от ледяных поручней. Далеко-далеко внизу змейка дороги, вверху – молчаливые снежные гиганты. Вокруг ничего земного. Кажется, что ты движешься в какой-то иной мир. Возносишься на небо, что ли… И только яркие рекламы кока-колы на столбах канатной дороги напоминают о том, что где-то есть уютные комнаты, электрические камины, возле которых люди пьют кока-колу.

Люлька выталкивает меня на самую верхушку горы, и я сразу захлебываюсь от ветра. Чудовищные белые языки лижут лысую голову горы. Рядом высятся великаны еще выше, укутанные в пушистую, постоянно меняющую цвет нейлоновую шубу. Прямо надо мной – следы реактивных самолетов. Ветер рвет их на части, мешает со снегом, кидает в нас.

В пяти метрах, на самой верхушке, обложенный камнями – черный обелиск. Может быть, это памятник погибшим туристам? Сразу за обелиском – черная ледяная пропасть. Быть на горе да не сфотографироваться возле этой самой штуки! Я отдаю себя воле ветра, и он с довольным воплем волокет меня к обрыву. Хватаюсь рукой за обелиск. Виктор Вережников машет, что снимок сделан. В своем просторном пальто он похож на наседку во время бури.