Изящные косули, спасаясь от въедливых кровососов, лёгкими скачками взбирались по уступам на гору. Они искали продуваемую площадку для отдыха. Внизу тускло серебрились в отсветах дотлевавшего заката пенные бороды речных порогов.

Одна из террас, поросшая кустиками голубики, приглянулась старой оленухе. Косули остановились, осмотрелись, процеживая трепетными ноздрями струйки воздуха. Уверившись, что опасности нет, первым улёгся беспечный молодняк. Оленуха, поджав под себя ноги, легла последней.

Пережёвывая бесконечную жвачку, животные то и дело настораживали длинные уши, вслушиваясь в таинственные шорохи. Однако усталые веки всё чаще прикрывали выразительные глаза. Вскоре табунок чутко спал.

Рослый, мощного сложения самец рыси, прозванный окрестными звероловами за пышные бакенбарды Боцманом, давно наблюдал за ним и теперь бесшумной тенью заскользил по склону к террасе.

Кот уже примерялся к прыжку, как вдруг лапами ощутил необычное подрагивание горы и услышал нарастающий гул. Косули вскочили, заметались по площадке с тревожным сиплым блеянием.

То ли порыв ветра, то ли всесокрушающее время подточили зыбкое равновесие: чудом державшаяся на гребне отрога каменная громада качнулась и покатилась вниз, дробясь о скальные лбы, увлекая за собой новые глыбы вперемешку со срезанными стволами деревьев.

Боцман шарахнулся было в сторону, но край лавины зацепил его и швырнул в нарастающий грохот вслед за окровавленной тушей оленухи…

Камнепад, дымясь серым облаком пыли, достиг подножия горы и, слизнув прибрежные вязы, затих ощетинившимся валом на середине реки.

Полуживой кот, придавленный добела ошкуренной лесиной к груде камней, лежал, не имея возможности пошевелиться, – даже неглубокий вдох причинял невыносимую боль. Под ним многоголосо шумел речной поток. Надежды на спасение не было.

Под утро долина заклубилась быстро густеющим туманом, и через пару часов волнистая мгла поглотила всё вокруг. Но когда, ближе к полудню, сквозь туман расплывчатым пятном робко обозначилось солнце, просочившееся тепло растревожило, всколыхнуло молочную толщу и промозглая муть зашевелилась, поползла мохнатыми космами по лесистым склонам, та́я на глазах. Вскоре солнечные лучи начисто вымели речную долину.

Припекало. Временами к израненному зверю возвращалось сознание, и тогда начинала мучить жажда. Вода текла прямо под ним, но была недосягаема. Вечерняя прохлада только усилила страдания: на запах крови отовсюду со звоном слетались полчища комаров и мошки. Кот на ночь оказался погребённым под этой шелестящей крылатой массой. Тысячи безжалостных хоботков протискивались сквозь густую шерсть и впивались в его кожу. И без того измочаленное камнями тело превратилось в сгусток жгучей боли и нестерпимой чесотки.

Задыхаясь от набившихся в нос и пасть насекомых, Боцман заходился в приступах раздирающего кашля. Ему ещё повезло, что язык обвала вынес его на середину реки: в сыром прибрежном лесу, где сосущей твари куда больше, он вряд ли пережил эту ночь.

Взошедшее светило поубавило кровососов, однако на смену им появились мухи. Они садились на разрывы кожи и, откладывая яйца, подолгу копошились в них. На следующие сутки раны побелели от шевелящихся личинок. Выедая подрагивающие волокна мышц, прожорливые червячки проникали всё глубже и глубже. Самые жестокие мучения причиняли личинки, раскормившиеся на разбитом носу. Щекоча до сумасшествия, они вереницей заползали в ноздри, образуя там живой кляп. Теряя последние силы, кот всё реже приходил в сознание. В небе выжидающе парили стервятники – коршуны.

К исходу третьего дня долину накрыли тяжёлые, черногрудые тучи. На ходу дозревая, они обрушили на кота потоки живительной влаги. Прохладные струи уменьшили зуд, принесли некоторое облегчение. Пленник, превозмогая боль, вывернул голову вбок и в таком неудобном положении жадно ловил драгоценные капли.

Дождь шёл всю ночь и всё утро. Река вздулась, забурлила, валуны, уступая её напору, со скрежетом поползли по неподатливому каменистому дну. Высокие буруны уже лизали коту задние лапы. Ужас подступавшей смерти охватил припечатанного к угловатым обломкам пленника.

Вершина ненавистной лесины всплывала вместе с прибывающей водой, и её тяжёлый комель * всё сильнее плющил грудную клетку. Боцман уже почти испустил дух, когда лесина вдруг всплыла целиком и, вытягиваясь по течению, свезла его с камней на быстрину. Поток подхватил полуживого зверя и понёс, то загоняя в пучину, то вышвыривая между коряг и ошкуренных стволов. Давясь и отфыркиваясь, кот ловил редкие мгновения для вдоха.

Впереди показался скалистый прижим с чёрными сотами промоин. Бедолагу несло прямо на отбойное место *. Туда, где река бесновалась в мощных водоворотах. Один из них подхватил рысь и, прокрутив с десяток раз, затянул в карман с водой. Кот, теряя сознание, отчаянно заскрёб острыми когтями по отполированным стенкам и, зацепившись за удачно подвернувшуюся выемку, сумел выбраться на пологий уступ внутри полузатопленного грота.

Долго не мог отдышаться истерзанный зверь. Через полчаса прибывающая вода вновь настигла его и заставила отползти повыше. Здесь Боцман, не торопясь, вылизал раны шершавым мускулистым языком и осмотрелся. В конце мрачного мешка угадывался манящий свет.

Рысь приподнялась и, с трудом переставляя непослушные лапы, побрела по узкому каналу. Шла всё уверенней – тьма с каждым шагом становилась всё прозрачней. И вскоре Боцман оказался на дне конусообразного провала.

Над ним неумолчно шумела промытая, посвежевшая тайга. Ветер, стряхивая последние капли, уносил взлохмаченные пласты низких туч за гребень отрога. В синие разрывы хлынули веером золотистые снопы.

Блаженно жмурясь, рысь долго грелась и обсыхала на солнцепёке. Затем подкрепилась сновавшими в траве мышами и вновь принялась вылизывать гноящиеся, горящие пульсирующей болью раны.

Инстинкт предков поднял кота на ещё слабые лапы и повёл к примечательному овражку. Его вытянутое изголовье покрывали роднички

с вонючей водой и жирным целебным илом. Грязевые ванны не замедлили сказаться: язвы и раны быстро затягивались нежной кожицей.

Добывал пропитание Боцман тут же, в окрестностях ложбины. Поначалу довольствовался пташками и мышами. А на третий день ему крупно повезло. Сопровождая взглядом промятый в податливом грунте свежий след, он заметил копошащуюся в кустах енотовидную собаку. Внезапно появившись перед ней, кот так напугал мохнатую толстуху, что та на какое-то время оцепенела. Придя в себя, попыталась бежать, но неловко оступилась на осклизлой колодине и завалилась на бок. Покорившись судьбе, енот сжался в пушистый ком, смиренно ожидая приближающуюся смерть.

Отправившись вечером к месту удачной охоты полакомиться остатками добычи, Боцман наткнулся на убежище ещё одной собаки. Но та настолько глубоко забилась в отнорок между узловатых, бугристых корней тополя, что была недосягаема для крупного кота. Боцман не растерялся и принялся разрывать землю сверху. Чтобы добраться до своей жертвы, ему пришлось вырыть целый котлован. Когда извлекал дрожащую енотовидную собаку, то обнаружил там ещё и вторую – поменьше.

Коту, чтобы насытиться, достаточно было и одной, но он терпеть не мог этих плодовитых чужаков, недавно объявившихся в его владениях, и беспощадно давил их на своей территории.

Уже через неделю после первой грязевой ванны Боцман преобразился, обрёл присущий ему лоск. Надо сказать, что среди своих сородичей он был редким великаном и в то же время стремительным, как ветер. В его грозном облике особенно выделялась характерная голова: округлая и короткомордая, рот и глаза в кайме светлых ободков. Слегка вздёрнутая, после схватки с молодым медведем, верхняя губа, щетинистые усы и вертикальные тёмные полосы у переносицы придавали Боцману свирепое, беспощадное выражение, несколько смягчаемое кокетливыми кисточками из чёрных волос на кончиках подвижных ушей. В мерцающем блеске бронзово-жёлтых глаз угадывалась дикая и независимая натура.