«Отчаянные характеры» – это роман, восстающий против собственного совершенства. Вопросы, которые он поднимает, радикальны и неприятны. В чем суть смысла – особенно литературного смысла – в бешеном современном мире? Зачем создавать и сохранять порядок, если цивилизация так же убийственна, как и анархия, которой она противостоит? Почему бы не быть бешеным? Зачем мучить себя книгами? Перечитывая роман в шестой или седьмой раз, я чувствую всё нарастающую ярость и разочарование от его загадок, от парадоксов цивилизации, от недостатка собственных мозгов, а затем, словно из ниоткуда, до меня доходит концовка – я вдруг чувствую то, что чувствует Отто Бентвуд, когда швыряет чернильницу в стену, – и вот я уже снова по уши влюблен.

Джонатан Франзен

Январь 1999 года

Мистер и миссис Бентвуд отодвинули стулья одновременно. Устраиваясь за столом, Отто внимательно разглядывал соломенную корзинку с ломтиками багета, глиняный горшочек с соте из куриной печени, очищенные и нарезанные ломтиками помидоры, выложенные на овальном блюде из китайского фарфора, которое Софи нашла в антикварной лавке в Бруклин-Хайтс, и ризотто миланезе в зеленой керамической миске. Яркий свет, несколько смягченный витражом цвета тиффани, освещал эту трапезу. На полу, в нескольких футах от обеденного стола, перед входом в кухню виднелся белый прямоугольник – отблеск флуоресцентной лампы, которая висела над кухонной раковиной из нержавеющей стали. Старые раздвижные двери, которые когда-то разделяли две комнаты первого этажа, давно были сняты, и, слегка обернувшись, Бентвуды могли окинуть взглядом гостиную, где в этот час всегда горела лампа под белым абажуром-полусферой, а при желании – и рассмотреть старинный кедровый паркет, увидеть отполированный угол викторианского секретера и заполненный книгами шкаф, где было и полное собрание сочинений Гёте, и две полки французской поэзии.

Отто задумчиво развернул большую льняную салфетку.

– Кот вернулся, – сказала Софи.

– Ты удивлена? – спросил Отто. – А чего ты ожидала?

Софи взглянула поверх плеча Отто на стеклянную дверь, которая выводила на маленькую деревянную веранду, нависавшую над задним двором, как воронье гнездо.

Кот с мягкой настойчивостью терся неряшливым тощим тельцем о дверь. Его шерстка была серой, как древесный гриб, и в тусклую полоску, а голова – огромной, целая тыква, с двойным подбородком, несуразная и нелепая.

– Перестань смотреть на него, – сказал Отто. – Не нужно было вообще его кормить.

– Наверное.

– Придется позвонить в Общество контроля животных.

– Бедняжка.

– Он прекрасно справляется. Все эти коты живут совсем неплохо.

– Возможно, их выживание зависит от таких людей, как я.

– Соте очень неплохое, – сказал он. – Кому какое дело, выживут они или нет.

Кот прыгнул на дверь.

– Не обращай на него внимания, – добавил Отто. – Ты хочешь, чтобы бродячие коты со всего Бруклина устроили паломничество к нашей двери? Представь, во что они превратят наш сад! На днях я видел, как один такой поймал птицу. Они не домашние котята, знаешь ли. Они разбойники.

– Как поздно теперь темнеет.

– День прибавляется. Надеюсь, местные не начнут опять тарабанить в свои проклятые бонго. Возможно, дожди зарядят как прошлой весной.

– Будешь кофе?

– Лучше чай. Дождь позапирает их по домам.

– Дождь не на твоей стороне, Отто!

– А вот и на моей, – улыбнулся он.

Она не улыбнулась в ответ. Когда она ушла на кухню, Отто быстро повернулся к двери. Кот таранил головой стекло. «Грязное отродье!» – буркнул Отто. Кот посмотрел на него и отвел взгляд. Дом казался Отто надежной крепостью; чувство надежности было похоже на руку, уверенно лежащую на его пояснице. На другом конце двора, за спиной суетящегося кота, виднелись окна трущоб. Некоторые были занавешены тряпками, другие – листами прозрачного пластика. С одного подоконника свисало голубое одеяло. В его середине зияла длинная прореха, сквозь которую Отто видел бледно-розовую кирпичную стену. Потрепанный край одеяла касался верхней рамы двери, которая, как только Отто собрался отвернуться, открылась. Толстая пожилая женщина в халате протиснулась из дома во двор и вывалила на землю содержимое большого бумажного пакета. На мгновение она задержала свой взгляд на этой куче мусора, потом зашаркала обратно. Вернулась Софи с чашками и блюдцами.

– Я тут столкнулся на улице с Булленом, – сказал Отто. – Говорит, еще два дома проданы. – Он махнул рукой в сторону трущоб. Краем глаза он увидел, как кот подскочил, будто ему что-то бросили.

– Что происходит с людьми, когда их дома продают? Куда они деваются? Всегда было любопытно.

– Не знаю. Людей много, не уследишь.

– И кто купил эти дома?

– Храбрый энтузиаст с Уолл-стрит. А другой, мне кажется, художник, которого выселили из лофта в Нижнем Бродвее.

– Храбрости для этого не нужно. Нужны деньги.

– Рис был прекрасен, Софи.

– Смотри! Свернулся калачиком на крошечном карнизе. Как он туда втиснулся?

– Они как змеи.

– Отто, я только молока ему немного налью. Знаю, я вообще не должна была его кормить. Но сейчас он здесь. Мы уедем во Флиндерс в июне. А когда вернемся, он уже к кому-нибудь другому прибьется.

– Почему ты упираешься? Это какая-то блажь. Тебе же всё равно, если ты не видишь, как кот голодает. Чертова соседка только что вывалила весь свой мусор во двор. Почему бы коту не поесть там?

– Неважно, почему я это делаю, – сказала Софи. – Я вижу, как он страдает.

– Во сколько нам нужно быть у Гольштейнов?

– Около девяти, – сказала Софи, направляясь к двери с блюдцем молока. Она потянулась за маленьким ключом, который лежал на раме, и вставила его в замок. Затем повернула латунную ручку.

Кот сразу же замяукал и принялся лакать молоко. Из соседних домов донеслось слабое дребезжание тарелок и кастрюль, бормотание телевизоров и радио, но за общей какофонией их нельзя было различить поодиночке.

Огромная голова кота нависала над блюдечком мейсенского фарфора. Софи наклонилась, протянула руку и погладила его по спине, вздрогнувшей под ее пальцами.

– Вернись и закрой дверь! – недовольно сказал Отто. – Холодно.

Страдальческий лай собаки разорвал монотонное гудение вечера.

– Боже! – воскликнул Отто. – Что они делают с этим животным?

– Католики верят, что у животных нет души, – сказала Софи.

– Эти люди не католики. О чем ты вообще говоришь! Они все ходят в пятидесятническую церковь в конце улицы.

Кот облизывал усы. Софи снова повела рукой по его спине, пока пальцы не уперлись в изгиб, где вздымался хвост. Кот судорожно изогнул спину, прижался к ее руке. Она улыбнулась, размышляя, как редко этому животному доводилось испытывать дружелюбное человеческое прикосновение – скорее всего, никогда. Она всё еще улыбалась, когда кот вдруг вскочил на задние лапы, выпустил когти и бросился на нее; она улыбалась вплоть до той секунды, пока он не вонзил свои зубы в тыльную сторону ее левой ладони и не вцепился так крепко, что Софи почти упала ничком, ошеломленная и испуганная; помня, что рядом Отто, она душила крик, рвущийся из ее горла, и пыталась выдернуть свою руку из этого клубка колючей проволоки. Она отбивалась другой рукой, по ее лбу струился пот, ее плоть расползалась и растягивалась, она говорила: «Нет, нет, прекрати!», как будто кот всего лишь попросил еще еды, и в вихре боли и ужаса она изумлялась, как спокойно звучит ее голос. Затем в одно мгновение клыки разжались, когти отцепились, сначала как будто для того, чтобы нанести еще один удар, но кот развернулся – прямо в воздухе, – спрыгнул с крыльца и растворился в сумерках.

– Софи? Что случилось?

– Ничего, – сказала она. – Пойду заварю чай.

Она прикрыла дверь на террасу и быстро прошла на кухню, держась к Отто спиной. Ее сердце колотилось. Она попыталась глубоко вдохнуть, чтобы усмирить этот стук, и слегка удивилась тому, что ей стыдно – как будто ее застукали за каким-то подлым поступком.