Отец переносит новый порядок вещей хуже: выглядит как эктоплазма в депрессии и живет будто на автомате. А кризис тем временем всё продолжается, и люди всё продолжают о нем говорить. Как жилось до кризиса, сколько всего можно было сделать, пока не начался кризис, как всё изменилось с тех пор, как у нас кризис… Взрослые словно ошалелые только и обсуждают, как хорошо всё было до 2008 года и как в 2008-м всё пошло под откос. Будто всё случилось не в этой жизни, а в какой-то другой, где каждое лето можно было ездить в отпуск в разные тупые круизы. А для меня весь их 2008 год – ничто по сравнению с тем, что случилось у нас. История с дедушкой – такой кошмар, что сейчас трудно даже вспоминать о том, какой была моя жизнь до нее.

Казалось бы, всё идет по-прежнему или почти по-прежнему: мы с отцом никогда не ладили и теперь не ладим, матери вечно не хватало свободы, да и теперь не хватает, школа как была мне побоку, так и осталась, а дед всегда любил меня и, думаю, любит и сейчас. Думаю… Но остальное изменилось безвозвратно. Ничто не осталось как было. Ничто, nichts, nothing.

Я прокручиваю в голове, как видео, последнюю неделю хорошей жизни. Потому что жизнь у меня тогда была кайфовая.

Благодаря своей фамилии и хорошо продуманной стратегии я завоевал лидерство в классе.

Насколько я знаю, у всех в классе родители где-нибудь да работают и почти все летают на каникулы в Нью-Йорк и тому подобные места. Но ни у кого и близко нет такой власти и такого положения в обществе, какие тогда были у моего деда. Дед на них свысока поплевывал, на этих «левых богатых».

– Знаешь, о чём на самом деле думают мамаши и папаши твоих одноклассников? Что денег у них полно, но надо делать вид, будто деньги им вовсе не нужны, а в глубине-то души они до смерти хотят, чтобы денег у них стало еще больше. Столько, сколько у нас с тобой, шельмец! – И дед хохотал.

Выбор школы для меня – одно из немногих сражений, где победа осталась за моим отцом. Дед предлагал оплатить мне суперэлитную гимназию, где учатся иностранцы и уроки ведут на английском, и мать была в восторге от этой идеи. Мать от всего в восторге, если не ей за это платить. Но отец уперся. Считаные разы в жизни он так упирался – со школой и еще тогда, когда дал понять деду, что зарабатывает себе на жизнь графическим дизайном и ни от самого деда, ни от фонда ему ничего не нужно. Во всём остальном отца постигает судьба койота из мультика, ну, того, которого пришибает наковальней, взрывает, сбивает автобусом и так далее, – его всегда побеждает дурацкая птица, которая говорит «бип-бип». Или «я в восторге от этой идеи».

Когда я поступил в среднюю школу, то первые дни присматривался, какая у меня там будет роль. Началка осталась позади, теперь надо было как-то себя позиционировать. Я знаю, что я ни разу не лучший ученик, не главный юморист, не самый харизматичный, не самый накачанный (я вообще скорее тощий), в общем, ни в чём я не самый. Но иногда мне в голову приходят удачные мысли – я решил держаться так, как будто моя фамилия не имеет для меня значения. Как будто я скромничаю. Как будто я никогда ею не пользуюсь (хотя я пользовался, и еще как, просто никому об этом не рассказывал). Девчонок это впечатляло. Я им улыбался, делал щенячьи глазки и приглашал в гости, чтобы они посмотрели: внук самого Виктора Каноседы живет без всякой роскоши, ни горничной-филиппинки, ни сауны, ни джакузи. Хоть я сам не понимал, почему отец сглупил и отказался оттого пентхауса с бассейном, который предлагал нам дед, но я притворялся, что одобряю решение отца, и девчонки восхищались:

– Как круто!

Мои самые любимые слова. Пароль к веселому часику на диване – за обнимашками или кое-чем поинтереснее.

Нет. Исправляюсь. Кое-чего поинтереснее не было. Врать не буду – смысла нет.

Но да, с девчонками мы обжимались. И надрывали животы над видео всяких чудаков. В этом мне нет равных – находить всяких чудаков в интернете.

С пацанами я пользовался такой же стратегией, только цель была другая: чтобы меня уважали и считали самым интересным в классе. Мне надо было пометить свою территорию, но так, чтобы меня не воспринимали как угрозу. Напоминать, что я внук Виктора Каноседы, но держаться, будто это не так. Но всё-таки быть внуком Виктора Каноседы.

Они за деньги мне делали уроки, писали всякие сочинения, когда мне было некогда или неохота (дед всегда давал мне деньги без объяснений). Или выгораживали меня, когда я забивал на школу. Меня выбрали заместителем старосты класса, хоть и знали, что мне пофигу. И мы покуривали вместе – из той пачки, которую я якобы стащил у деда. На самом деле дед сам ее мне купил (отец, понятное дело, не в курсе):

– Держи, шельмец! Попробуй, хоть будешь понимать, что это за дрянь!

За неделю до того, как случилась история с дедом, мы с отцом поругались из-за моих отметок. Эти споры у нас идут по кругу, никуда от них не деться. Нам по истории задали подготовить доклад в группах, и я свою часть поручил Раулю – он предложил хорошую цену. И хоть Лео с Начо и Кларой (с кем же еще мне быть в группе, как не с моими лучшими друзьями) пытались меня выгородить, учительница завела радар на полную и выяснила, что я ничего сам не сделал. У Марты чутье ого-го – если бы не преподавала историю, из нее бы вышел отличный криминалист.

– Так, Сальва, мы оба знаем, что на этой работе ты только написал свое имя. Она подозрительно похожа по стилю на творчество Рауля Сантамарии. Я, конечно, ничего не могу доказать, но хочу, чтобы ты понял: так больше продолжаться не может. Это уже которая по счету твоя выходка. Придется звонить родителям. На твоем месте я бы их предупредила – не хочу, чтобы мой звонок стал для них неожиданностью. Но дело твое – ты уже не маленький.

Да, Марта могла бы идти в криминалисты. Это наш классный руководитель, и, хотя она часто портит мне жизнь, чем-то она мне нравится, сам не знаю чем. Вначале она тоже тушевалась от моей фамилии, но потом это прошло и она за меня взялась – дала понять, что для нее можно не устраивать этот спектакль с милостивым взглядом свысока, который я демонстрирую (то есть демонстрировал) всем подряд. Она не такая, как остальные учителя, которые всеми силами натягивают мне оценку и ставят пять баллов вместо заслуженных четырех[2], потому что боятся, что я пожалуюсь дома, а дед наедет на директора. Марта не такая.

Я ей сказал, что можно обойтись одним звонком и поговорить только с отцом – мать в командировке в Мюнхене, на выставке пищевой промышленности.

Мои родители развелись до тошноты цивилизованно. Почти два года они тихо друг друга ненавидели и тут тоже сдержались – не ругались, не судились. О разводе они мне сообщили таким тоном, будто говорили, что собрались делать ремонт на кухне, и меня это так взбесило, что я сам готов был орать. Мы как раз в школе ставили тогда спектакль, и у меня была маленькая роль – я выходил на сцену и кричал в мегафон:

– Капиталисты! Преступники!

Нетрудно догадаться, что пьеса посвящалась критике капиталистической системы. И меня эта моя реплика дико веселила, особенно когда я вспоминал, как дедушка отзывается о родителях моих одноклассников, – те сидели в зрительном зале и аплодировали политкорректному социальному месседжу. Отец с матерью не смогли пойти, и я злился. Так что, когда мегафон у меня никто не забрал, я его припрятал в рюкзак. Я всё продумал: выйду на балкон и буду орать на весь квартал то, что мои родители никак не скажут друг другу:

– Моего отца не устраивает то, что он не устраивает мою мать! Мать бесится оттого, что отец целыми днями с тупым видом пялится в компьютер! Моим родителям надоело быть вместе! Ну и молодцы! На фиг такой брак, только для вида! Да здравствует развод!

Конечно, я этого не сделал.

В тот вечер я застал отца плачущим на диване. Матери уже не было – она собрала вещи и уехала, воспользовавшись тем, что я должен был после спектакля вернуться поздно. Вместо сцены на балконе я разыграл отцу всю пьесу в столовой, мы заказали пиццу, а потом я ему предложил мегафон – выкричаться.