Я не понимал, чему только что стал свидетелем, лишь знал: в нашем маленьком городке никогда ничего подобного не видел. Я повернулся было, собираясь добраться до бейсбольного поля тем же путем, которым пришел, – надеялся, там меня будет ждать мама. Но вдруг остановился: послышались чьи-то шаги. Кто-то медленно ступал по неровному гравию.

Кап, кап, кап – капала вода из засорившегося желоба, что шел по верху здания. Я обернулся. Ко мне приближалась старуха – та самая, которую я видел сидящей за столом, именно та, что написала все эти каракули. Она ковыляла одна, двух других нигде не было видно. Цыганка ступала дрожащей походкой очень старого человека. Я замер – просто стоял и смотрел. В проулок залетел порыв ветра, догоняющий бурю, и старуха сгорбилась. Полы ее мантии взметнулись. Для июля воздух был холодным, веяло послегрозовой прохладой, которая напоминала, что лето не продлится вечно.

Подобравшись ближе, цыганка улыбнулась, открыла рот, словно собиралась что-то сказать, и снова закрыла. В нескольких футах от меня она остановилась. В руках у старухи был шишковатый ободранный сук, что качался из стороны в сторону. Она воткнула его в землю и принялась обходить меня по кругу, бормоча все то же напевное заклинание. Палка громко скрежетала по грязи и камням.

Я удивился, какой сильной оказалась старуха – канавка, которую она провела, вышла глубокой и тут же наполнилась дождевой водой.

В тот момент я почти пожалел цыганку, которая явно выжила из ума. Я затаил дыхание и стал ждать, когда же она закончит, пытаясь придумать, что бы такого приятного ей сказать.

Старуха начертила палкой круг в грязи. Она улыбнулась, снова показав кривые зубы, и посмотрела на меня добрым, понимающим взглядом.

Я кивнул, и она поплелась прочь. С облегчением я увидел, как старуха поворачивает за угол, но выйти из круга не сумел.

Держать меня на месте было нечему. Я прекрасно слышал все происходящее и даже мог двигаться, однако какая-то сила удерживала мое тело внутри нарисованного старухой круга.

Но вдруг раздался окрик:

– Сэм! – По проулку шла моя подруга Абра. Я хотел помахать ей, но круг заставил меня прижать руки к бокам. – Пошли, – сказала она. – Тебя ищет мама. Она отвезет нас домой.

Я не сумел произнести ни слова. Дышать я мог, но и только. Голос пропал, совсем.

– Чего ты там застрял? Мама ждет тебя, поторапливайся.

Подойдя ближе, Абра остановилась. Я вытаращился на нее, и она смущенно посмотрела в ответ, затем протянула руку и шутливо толкнула меня, наступив при этом на линию, нарисованную старухой. Внезапно я обрел способность двигаться и выскочил из круга.

С ума сойти!

– Да что с тобой? – удивилась Абра. – Идем. Представляешь, в парке уже устанавливают колесо обозрения. Я видела, как кто-то пролез на ярмарку через дыру в заборе – ну, знаешь, там, где обычно стоит палатка с сахарной ватой. Кажется, Стив и Бо.

Она все трещала и трещала о ярмарке. Я пошел за ней следом по проулку, боясь, что из-за угла выскочит старуха или тот незнакомец, набросятся на меня и примутся расспрашивать.

Однако ничего не произошло. Мы вышли на тротуар перед магазином и подошли к моей маме, которая ждала нас в машине. Я молча забрался на пассажирское сиденье, не в силах избавиться от образа старухи – как она рисовала круг и как тот не давал мне пошевелиться.

– Ну, – неодобрительно проворчала мама, – где же ты был? И где твоя перчатка?

И тут я понял, что оставил ее в подсобке мистера Пелле.

– Где я был? А где была ты?! – возмутился я.

Мама догадалась, что я расстроен, и только потому выходка сошла мне с рук.

– Извини, Сэм, – хмуро сказала она, наклонив голову. – Да, я никогда не опаздываю, но позвонила мама Абры. Она застала меня почти у двери и попросила забрать твою подругу из школы. К тому времени, как я добралась до бейсбольного поля, ты уже ушел. А какая была буря!

Абра уселась на заднее сиденье, положив рядом сумку, и продолжала посматривать на меня с подозрением, но я старался не обращать на нее внимания.

Да уж, буря так буря, подумал я, вспомнив темное облако каракулей вокруг тех слов.

Ищи Древо Жизни.

Мы отправились на север по Кинкейд-роуд. Именно там – в парке на окраине города – разбивали свои шатры балаганщики. Повсюду сновали рабочие, сооружали аттракционы, ставили палатки с едой, подтаскивали прицепы и парковали грузовики. Я высматривал трех старух, но никого похожего не заметил.

– Гляди, колесо обозрения! – воскликнула Абра. – Скорей бы…

В ее голосе звучали какие-то странные нотки, и я точно знал, что чувствует Абра. Аттракционы, еда, огни – ярмарка была для нас символом лета, свободы и юности. На дальнем конце парка кабинку за кабинкой возводили колесо обозрения. Трое или четверо мускулистых рабочих доставали из автоприцепа огромные изогнутые части.

Наконец мы выехали из города. Мы с Аброй все таращились в заднее стекло маминой машины, пока ярмарка не скрылась из вида. Это были самые лучшие дни лета, и мне уже не терпелось – сегодня пятница, завтра суббота, а потом наконец наступит воскресенье, когда ярмарка начнет работу.

– А мы пойдем на открытие в воскресенье? – спросил я у мамы.

– Конечно, пойдем, – отозвалась она.

Всегда кажется, что у нас есть еще один день. Что завтра просто наступит. Одно из величайших заблуждений, с которым мы сталкиваемся, – что наше время никогда не кончится и мы будем жить вечно.

«Конечно, пойдем», – сказала мама, но в тот год на ярмарку она не попала.

Вдоль шоссе номер 126 и Кинкейд-роуд были разбросаны рестораны, заправочные станции и жилые дома, чье население в те годы составляло одну тысячу девятьсот тридцать человек. По крайней мере, так утверждал небольшой дорожный знак на въезде. Впрочем, стоял этот знак там много лет. Шоссе 126 пролегало с востока на запад. Кинкейд-роуд была нашей дорогой. Она вела на север, в поля и долину, где сближались восточные и западные горные хребты.

Абру мы уже высадили у ее фермы. До дома нам оставался последний отрезок пути. К северу от нас лежало лишь одно хозяйство, и Кинкейд-роуд заканчивалась сразу за его переулком. Дальше начинался лес, а за ним две горы, что стояли по обе стороны нашей долины и в конце нее сходились в одну точку. В месте соединения брала начало река, которая текла на юг через долину до самого Дина.

В детстве эта долина заменяла мне весь мир, а горы, которые ее окружали, были его границами. За ними ничего не существовало. Мне нравилось жить там, на краю света. Я жалел детей, у которых не было возможности подойти к тому месту, где все заканчивается.

В открытое окно машины ворвался свежий приятный ветерок. Мы миля за милей удалялись от города, и наконец дома` уступили место кукурузным полям. Стебли кукурузы выросли уже до двух футов высотой, и зеленые кисточки на верхушках покачивались в разные стороны.

Почти везде поля простирались от Кинкейд-роуд до самых лесов у подножия гор. Голубело небо, повсюду пахло свежескошенной травой. Фермеры долины пытались выжать из земли как можно больше, и, повзрослев, я почувствовал себя частью общины, частью людей, что борются здесь за жизнь.

Мы подъехали к знаку остановки. Смысла в нем не было: дороги, что прежде пересекала Кинкейд-роуд, больше не существовало, но мама упрямо сбавляла возле него ход. Я все гадал, снимут ли когда-нибудь эту табличку…

Взглянув на траву у обочины, я увидел кота.

– Стой! Помедленнее!

Он был чисто-белый, маленький, почти котенок, и высоко задирал извивающийся змеей хвост, словно очень собой гордился.

– Что, из-за кота? – спросила мама, но все же притормозила. Такой уж она была мамой.

– Да, из-за кота.

Я открыл дверь. Котенок остановился и посмотрел на меня.

Сейчас, годы спустя, я все еще не могу понять, почему этот кот просто не убежал и не скрылся в кукурузе. Тогда все осталось бы по-прежнему. Почему он пошел ко мне так охотно?