Ясно, что он был приставлен для охраны «Марфушки». Малыш прекратил наконец работу и разогнулся. Он тщательно вымыл у ведра с водой руки с мылом и сел на землю возле узелка с едой. Марфа торопливо развязала узелок. Там оказался чугунок с кашей, два куска хлеба и большая бутылка с квасом.

– Кушайте, карасики, никого не слушайте. Подзакрепитесь маленько. Вы уж поизвините, что угощаю чем бог послал, да хозяин ваш поуехавши и ничего не оставил. Это уж Марфуша пристала, пойдем, дедушка, да пойдем, покормим карасиков, как правило.

Я заметил, что Марфа не спускала глаз с Конька. И чугун она поставила ближе к нему, чем ко мне.

Когда они ушли, Конек протянул мне конфету «Мишка косолапый».

– Откуда у тебя? – изумился я.

– Марфа сунула, – неохотно объяснил он. – Раскуси пополам.

Василис за нами не пришел. Малыш опять работал, а я до вечера писал дневник. Когда стемнело, я взобрался на стропила и писал там, пристроившись у окошка-бойницы. В окошко было видно розовое облако. Потом появилась зеленая звезда…

За невыполнение «плана» Василис Прекрасный здорово избил меня. Одному ему со мной ничего бы не сделать. Но они пришли вдвоем с плешивым Михаилом, оба пьяные, сорвали с меня рубашку и били ремнем по очереди, причем Михаилу под конец стало казаться, что это я прошлый раз разлил его самогонку, и он стал распаляться.

– Разлил… разлил… – бормотал он и стегал меня изо всей силы.

Отбил меня от этих зверей зашедший случайно в сарай дед Аггей. Он разогнал их поленом.

– Замордуете карася, паразиты. Ишь, раззуделись.

– Учить его надо, – крикнул Василис, увертываясь от полена.

– Учи, но в меру. Пришибешь – кто работать будет?

– Не станет он работать. Я этого ехидну знаю.

– Станет. Поморишь голодом, станет. Голодок-то он каждого берет.

Малыш работал, а я весь день рыл подкоп. Одно место возле стены оказалось довольно рыхлым, и я стал ковырять в нем ножом. Землю я рассыпал вдоль стен, утаптывал и притрушивал сверху пылью. После вчерашнего избиения все тело мое болело. Особенно плохо было с шеей. Не повредил ли мне этот гад позвоночник?

Обед принес на этот раз сам Чернобородый. Наверно, он специально сделал его вкусным, чтобы мне тяжелее было видеть, как ест Конек. Конек ел торопливо, безо всякого аппетита, виновато поглядывая на меня. «Я бы с удовольствием поддержал твою голодовку, – словно говорило его лицо, – но мне нужны силы… Я должен сделать миллион шкурок, чтобы выбраться отсюда…»

К концу дня я чертовски устал, трудясь над подкопом, а тут еще очень хотелось есть. Казалось, все бы отдал, чтобы с неба мне сейчас свалилась буханка хлеба. Но она, разумеется, не свалилась.

На ночь Чернобородый увел меня в чулан. Кончились бумага, на исходе чернила. Это хуже всего…

Какая удача! Василис Прекрасный делал цигарку и забыл на столе почти целую газету. Теперь я снова могу писать.

Чувствую себя неважно. От голода кружится голова. Особенно невыносимо, когда приносят обедать Коньку. Малышу страшно совестно, он ест торопливо, глотая целые куски и не смотря в мою сторону. Один раз он попытался припрятать кусок мяса, но Василис увидел, выбросил мясо в кадушку к лягушкам и пригрозил, что лишит малыша вообще еды.

Сколько дней я могу выдержать? Говорят, человек может без пищи прожить дней тридцать. Да, но у других голодающих не жрут на глазах жареное мясо… Подкоп идет очень медленно. В обеденный перерыв минут двадцать мне помогает Конек. Это все, что он может выкроить.

Рыл подкоп.

Рыл подкоп. Коньку все-таки удалось незаметно уронить на землю корку хлеба. Боже, какое, оказывается, блаженство корка хлеба! Вспомнил, что один раз я не доел кусок… Впрочем, ладно, и так тошно.

Приходил новоиспеченный бухгалтер Сундуков. Пересчитал шкурки, аккуратно записал в толстую книгу. На меня он не смотрел – видно, было стыдно.

Перед уходом он шепнул:

– Твоя голодовка бессмысленна. Наоборот, надо готовиться к побегу, наращивать силы.

Сам он, видно, успешно «наращивал силы», потому что морда у него лоснилась.

Совсем ослабел. Конек ужасно переживает. Он больше смотрит на меня, чем на своих лягушек, и у него упала производительность. Иногда в голову лезут дикие мысли. Например, не съесть ли лягушку. Говорят, у французов они считаются лакомством.

Рою подкоп… Кажется, осталось немножко…

Этот день, наверно, запомнится на всю жизнь. Выходил на волю… Опишу все по порядку.

Голодовка вступила в такую стадию, что я уже не ощущал болей в животе. Сил заканчивать подкоп нет. Я неподвижно лежал в углу барака на соломе. Коньку очень хотелось помочь мне. Он разрывался между своими лягушками и подкопом. Пороет, пороет, опять бежит к кадушке. Работает, а самого, видно, совесть мучает – бросит, бежит ковырять. И так весь день.

Еду принес Василис. С тех пор, как я начал голодать, он не доверял это делать никому. Еще у дверей он нарочно открыл кастрюлю, из которой валил мясной сытный пар.

– Сегодня на обед куру зарубил, – сообщил Василис, ставя на стол кастрюлю и косясь в мою сторону. – А чего ж. Парень старается, чего ж не зарубить? Самую жирную зарубил. Посмотри, сколько сала плавает. На, ешь. А хлеба принес – ситничек, Аггеева старуха выпекла. Горячий еще. А это тебе огурцы молодые. А вот лук. Сорт в этом году попался особый. Сладкий. А это мятный квасок. Выпьешь с пирогом. Аггеева старуха пироги с вишнями пекла, так я попросил два для тебя. А чего ж, если человек старается, работает. Посмотри, какие румяные.

И так весь обед. Негодяй комментировал каждый кусок, который Конек отправлял в рот. Курица, видно, действительно была вкусная, но Конек не съел и половины, а к пирогу не притронулся вовсе. Это он делал из чувства солидарности со мной. Чтобы Василис скорей ушел. Но речи соблазнителя почти не произвели на меня впечатления: я уже ничего не ощущал.

Ночью, когда Конек спал как убитый, я открыл прикрытую соломой дыру и залез в ход. Днем, когда я там ковырялся, мне показалось странным одно обстоятельство. Почва, в которую я втыкал нож, до этого очень сухая, вдруг стала плотной и влажной. Тогда я не придал этому особого значения, но сейчас я вспомнил, что рано утром прошел сильный дождь. Значит, я недалеко от поверхности. Дождь мог промочить землю лишь сантиметров на двадцать-тридцать.

Я начал долбить углубление в одном месте, и вскоре моя рука очутилась в пустоте… Минут за десять я расширил отверстие до размеров, куда уже можно было сунуть голову.

Дул ветер. Ясная летняя ночь подходила к концу. Рассвета еще не было, но небо на востоке выглядело чуть светлее, чем на западе. На острове не было слышно никаких звуков, кроме шороха ветра в траве и отдаленного шума камышей. Сделав рывок, я обрушил последний пласт земли, отделявший мое тело от поверхности, и вылез из норы.

Итак, я был свободен. Если можно назвать свободой то, что я находился на острове, обложенном со всех сторон сетями. Я же еле держался на ногах от голода. Подкоп отнял у меня последние силы. И тем не менее надо бежать… Вот только бы наесться до отвала. Залезть в дом к Василису и поесть всех кур, которых он заготовил, чтобы пытать меня. Нет, это не пойдет… Надо пробраться на огород. Там помидоры, огурцы, лук…

Я побрел в сторону реки. Сил у меня оставалось так мало, что, споткнувшись о камень, я упал и долго не мог подняться. Когда я шел сюда первый раз с Василисом, я заметил, что недалеко от реки тянулся огород с грядками овощей. Огород примыкал к зарослям кустарника, это было очень удобно, так как забраться на огород из этого кустарника можно было совершенно незамеченным.