Женька попробовал зайти справа, став за деревянной стенкой. Я ударил по ней ладонью, он убежал.

– 

Что, щенок, страшно? Куда ж ты в драку лезешь?

– 

Ах ты…

Все-таки они хотели наскочить на меня кучей.

– А давайте попробуем вот так, – сказал я, делая вид, что макаю носок ботинка в унитаз, – ничего если я вас забрызгаю?

Я живо представил кусок грязи на ботинке, и мне не захотелось его пачкать.

– 

Вот скотина.

Пришлось им уйти не с чем. Стас, который наблюдал происходящее со стороны подошел и сказал.

– 

Ну ты даешь! Класс. Я уж думал забьют.

– 

Это мне пришлось бы их забить. Ну пойдем на урок.

– 

А ботинок вымыть?

– 

Чтож его мыть? Он чистый.

– 

А говно?

– 

Вот еще! Я и не думал его пачкать.

– 

Но я же видел, здоровый кусок на ботинке.

– 

Наверное телепатия, сила внушения, – сказал я, а сам подумал, что это я дурака валяю. Обладая силой внушения неужели я не смогу сделать так, чтобы ко мне никто не приставал? Надо развить эту полезную способность. Я понял, что для внушения надо сначала себя убедить в том что внушаешь.

Конечно существуют трудновнушаемые, но драться в том возрасте еще никто не умел, и хватало одной решительности, чтобы укротить любителей командовать.

Но постепенно одноклассники учились драться. Некоторые ходили в секции бокса. А я предпочитал библиотеку. Правда, в секцию бокса тоже записался и сходил несколько раз. Двигался я быстро, но был слабоват, к тому же счел, что лучше поберечь мозги.

Из боксеров получались несносные задиры. Одного я попробовал проучить палкой, другому в дверной замок его квартиры затолкал спичку. Мне хотелось доказать, большей частью себе, что физическая сила не так уж важна.

Друзьям было со мной интересно, я много знал, умел найти развлечение. Во дворе меня звали “профессором”.

Довольно поздно научился кататься на велосипеде. Отец принес с работы монтажную каску, и я был вынужден надевать ее, садясь на велосипед. Впрочем, забота отца была напрасной. Он часто был охвачен беспокойством, имевшим порой самые нелепые причины.

* * *

Однажды, я узнал, что наша страна ведет войну в каком-то Афганистане, и там гибнут люди. Я слышал о приходящих издалека цинковых гробах, которые родственникам не разрешалось открывать.

Никто не мог мне объяснить, как в наше время возможна война, против которой написана масса умных книг.

* * *

Отец постоянно был в разъездах, командировках. Кроме нас у него была еще одна семья. Общение с ним было малоприятным, он имел вспыльчивый характер. С мамой они постоянно ссорились, отец всячески обзывал ее. Я не мог понять, зачем мама его терпит. В конце концов, я стал относиться к его присутствию как к неизбежной неприятности.

Брат не обращал внимания на скандалы родителей и умел находить с отцом общий язык. Я так не мог. Любое недоразумение заканчивалось вспышкой ругани. До рукоприкладства, к счастью, не доходило. Отец необоснованно обвинял меня в трусости и лживости, и мне скоро стало безразлично, что он обо мне думает. Он говорил, что приезжает в Белгород из-за детей. Мне же эти его приезды казались излишними.

Позже я узнал, что мой дед по отцу бросил свою семью, женившись после войны на фронтовой подруге, и больше не объявлялся, не интересуясь судьбой сына. Глубинные детские переживания не позволяли моему отцу поступить также со своей семьей, поэтому он и ездил к нам, пока не вернулся совсем.

5

Я давно принял решение написать книгу о своей жизни, подвергнуть рассмотрению все уголки человеческого сознания и окружающего меня мира. Я накапливал материал для будущего исследования, внимательно вслушиваясь и всматриваясь в происходившее внутри меня и вокруг.

А между тем событий в моей жизни было мало для такой книги, и это приводило меня в уныние, побуждавшее иногда к попыткам разнообразить существование. Хотелось сделать в жизни как можно больше. Хотелось получать больше впечатлений, чтобы появлялись новые ассоциации. Хотелось лепить свой мозг, создавая надежную рабочую машину. Я представлял себе, что со временем мой мозг станет для меня лабораторией, испытательным полигоном для новых идей. А мысли тянулись медленно и вяло, и я буквально засыпал на ходу. Да и здоровье оставляло желать лучшего. Сильные и частые головные боли портили настроение. Я начал подозревать в этом расплату за способность предвидеть будущее. Но я видел, что не смотря на это смогу сделать в жизни что-то серьезное. Но было непонятно, каким же путем я смогу выкарабкаться из того жалкого состояния в котором находился. Или я был слишком самокритичен? Даже не знаю, могу ли я быть объективен в этом вопросе. Но я понимал, что мне придется пойти на определенные жертвы. Всего в жизни не успеть.

Однако, я надеялся на скрытые возможности развития. Мало зная о практиках мировых религий, я искал собственные пути.

* * *

Как-то раз я лежал в инфекционной больнице с отравлением – съел что-то испортившееся.

Впервые я испытал тяжесть ограничения свободы. Делать было нечего, я скучал, и было так тоскливо, что слезы наворачивались на глаза.

Попал в больницу я странно. Живот болел несильно. Надо было очистить желудок содовой водой, но мне это показалось неприятным. Обратились в больницу. В результате пробыл в заточении десять дней.

В больнице меня ничем не лечили, больше исследовали. Я засомневался в истинности болезни. Возможно, мне просто был нужен подобный опыт.

* * *

У мамы часто болело сердце. Вообще ее здоровье было неважным. Я очень переживал по этому поводу. Стоило ей пожаловаться на недомогание, как у меня что-то обрывалось в груди. Врачи говорили, что это у меня возрастное.

* * *

Не все, чему нас учили в школе, вызывало мое одобрение. В частности, отношение к человеческой личности. Чудовищные страницы истории прикрывались фиговым листом школьной морали. Исторические объяснения были простенькими.

Дискуссии с учителями оставляли чувство неудовлетворенности, даже когда учителя соглашались со мной.

Меня заинтересовали вопросы морали и нравственности. Захотелось найти истинные основы этики.

Некоторые моменты бытия ставили меня в тупик. Так, рифмованные строчки грязной матерщины на стене дома, обернулись для меня проблемой: должен ли я буду написать о них в своей будущей правдивой повести? Вопрос решился сам собой. В дальнейшем я встретился с таким количеством ругани, что не стоит и вспоминать.

Желание написать в отдаленном будущем жизненную исповедь требовало самодисциплины, хотя бы относительной чистоты человеческих отношений, а жизнь неумолимо забрызгивала меня грязью. Так найденные друзьями порнографические открытки требовали от меня обстоятельного исследования их влияния на детскую психику. Как же они повлияли? А никак не повлияли. Всему свое время, решил я тогда, явно что-то прозревая сквозь завесу времени. В ту пору хотелось чистой душевной любви, а секс воспринимался странной работой по производству детей.

* * *

Мне пока не удавалось отчетливо предвидеть события. Даже себя порой не удавалось уберечь. Я был подвижным ребенком и однажды, сбегая с горы, запнулся об натянутую проволоку и чуть не расшибся насмерть, еле отдышался. Эта травма позднее сказалась искривлением грудной клетки. Почему я не смог себя остановить? Может быть, в то время я считал свою способность произвольной и не прилагал усилий к предвидению. Этот случай заставил меня задуматься.

Я стал размышлять о возможных событиях, пытался строить прогнозы, модели своего будущего. Я понял, что заниматься этим необходимо, чтобы некая сила уже не раз проявлявшаяся в моей жизни могла вплетать в мои размышления знания о будущем.