Неожиданно для себя остановился и, секунду помедлив, сделал шаг в его сторону. Но снег повалил гуще и скрыл знакомую фигуру...
...Чертовщина не покидала Москву.
В этой истории все реально. Хотя выглядит чертовщиной и появление Фадеева у постели умирающего Булгакова, и необъяснимый некролог в "Литературке", и похороны на Новодевичьем, рядом с могилой Чехова. А главное, сохранение жизни Мастеру и дарованная ему возможность творить, пусть в "стол", до лучших, бесклассовых времен.
Рукописи не горят, во всяком случае - не его. Их не только не отберут, что было не трудно, не сгноят, а, наоборот, станут оберегать.
Александр Александрович навсегда останется облученным талантом и мужеством Мастера. Классовый волнорез окажется слишком низким для булгаковской "волны".
Глава XII
УРОКИ БДИТЕЛЬНОСТИ
Партизанский рейд
Победный май сорок пятого оказался для Фадеева не только радостным, но и на редкость тревожным.
Дело в том, что товарищ Сталин не собирался почивать на лаврах, двигаться затылком вперед, позволяя глазам любоваться военной викторией. Ему нравилась старая кавказская мудрость: то, что было, - то прошло. Жизнь продолжалась и требовала неусыпной бдительности. Надо было, не мешкая, вернуться на прежнюю, довоенную колею.
Уроки первой отечественной кампании 1812 года не могли остаться без внимания. Декабристы, вероятно, "разбудили Герцена", но предварительно чуть не выбросили коту под хвост успехи русского оружия.
Предстояло твердой рукой остудить горячие головы.
Фадееву отводилось место среди первых скрипок. Писатели выражали себя словами, а не через ноты или краски. А слово, как известно, не воробей...
Сталин хорошо помнил, что незадолго до войны имел с Фадеевым непростой разговор о бдительности. На шевченковском совещании в Киеве писателя занесло, и он, наряду с критикой, стал превозносить новаторские методы режиссера Мейерхольда. К тому же Фадеев пытался выяснить ситуацию с арестом журналиста М. Кольцова. Пришлось пригласить писателя в Кремль и дать почитать материалы допросов Кольцова и бывшего командующего Московским военным округом Белова. Оба показали на Мейерхольда как на резидента иностранной разведки, участника их шпионской группы.
Сталин видел, как потрясен Фадеев. Он не мог прийти в себя, повторяя: "Лучше бы мне этого не читать. Лучше бы мне этого не знать". Так ему все это грязно показалось.
Сочувствуя состоянию писателя, товарищ Сталин его отечески успокаивал: "Нам бы тоже этого не хотелось ни знать, ни читать. Но что же делать приходится".
Не счел излишним, можно сказать, извиниться перед Фадеевым, поглаживая по плечу: "Теперь вы понимаете, кого поддерживали своим выступлением? Мейерхольда, с вашего позволения, мы намерены арестовать".
"Готов ли Александр Александрович к предстоящим сшибкам?" - спрашивал себя Сталин, предпочитая иметь этому подтверждение. Никаких серьезных сомнений у него, разумеется, не имелось. Интересовала лишь степень боеготовности Первого секретаря. Дело в том, что зудел в ухо Берия, напоминая о либеральных выходках Фадеева.
Приходилось объясняться с въедливым мингрелом. Ругался по-грузински: "Пусть бабник, пусть пьет, но лучшего секретаря не найти".
Сталин знал о взаимной антипатии Берии и Фадеева. Черт его дернул еще в 1938 году рассказать Берии, что Фадеев и писатель Павленко написали ему о художествах Лаврентия в Тбилиси, соорудившего себе бронзовый бюст в центре города.
"Что за привычка у этого партизана, - кипятился Берия, - клясться на каждом шагу партбилетом!" Особенно он докучал Сталину историей с дальней родственницей Фадеева Марианной Герасимовой.
Сталин помнил письмо в ее защиту, подписанное Фадеевым и Либедин-ским первым мужем Герасимовой, которое ему передал секретарь Поскребышев.
Несмотря на клятвенное заверение писателей в невиновности бывшей чекистки Герасимовой, Берия после проверки доложил Сталину: "Человек, за которого просят и ручаются партбилетом, получил по заслугам".
Мало того, что не счел возможным изменить подход к делу Герасимовой, известил об этом Фадеева не сам, а перепоручил какому-то замзаву, да еще велел прочитать члену ЦК, можно сказать, номенклатурному генералу, лекцию о бдительности с пожеланием заниматься своей работой, а не делами, которые не входят в круг его занятий.
"Вот и попробуй после такого усадить за один стол тигра с шакалом", размышлял Сталин, но знал, что это необходимо для пользы дела. Поэтому он посоветовал Берии самому "пойти к Магомету, если Магомет держит фасон".
Берия знал эти римские штучки и надеялся покрепче обнять Фадеева, а если получится, оставить поцелуй на лице.
Однако из встречи Берии с Фадеевым не только не вышло проку, а получился полный конфуз. Из компетентных источников Сталину стало известно, что начало встречи на даче у Берии не предвещало скандала. При желании этот сердцеед мог обворожить даже английскую королеву. Пили, закусывали, играли на бильярде. По информации источника, Фадеев плохо, а Берия, как всегда, хорошо. Сталин отметил этот грубый просчет Лаврентия. Не надо было капать на самолюбие ершистого гостя.
Деловую часть разговора тот встретил в штыки.
Фадеев. Лаврентий Павлович, почему вы выдвигаете такие чудовищные предположения, внушая их Иосифу Виссарионовичу? Я не могу им поверить, зная этих людей.
Берия. Это нелегкий разговор, но необходимый. У нас есть неопровержимые данные, что писатели Павленко, Эренбург, Федин и покойный Алексей Толстой иностранные шпионы.
Фадеев. Нельзя так обращаться с писателями. Эти выводы, перетряски, науськивание друг на друга, требования доносов - все это ломает людей. В таких условиях не может существовать литература, не могут расти писатели.
Берия. Я вижу, вы хотите помешать нашей работе?
Фадеев. Довольно я видел этих дел. Вы мне их присылаете. Хотите всех писателей превратить во врагов народа?
Берия (выходя из себя). Как вы смеете? Думайте, что говорите. За такие слова надо отвечать.
"Ход" змееглазого мингрела был ясен Сталину, как известная комбинация из трех пальцев. Дело они, естественно, делали одно, но в широком аспекте, а не в трактовке Берии. Ему не раз хотелось разбить тому липовое пенсне. Но работал, стервец, грамотно, не чета Коле Ежову, - не подкопаешься.
"Эх, Александр Александрович, хороший вы человек, - размышлял Сталин после звонка Берии, - увлекающийся. Но что вас ждет, если меня не станет...".
Вызов в Кремль Фадеева не удивил и не расстроил. Ему казалось, что он готов к разговору. Он настроился раскрыть Сталину глаза на дела бесстыдного карьериста и очернителя честных коммунистов, втершегося в доверие к вождю.
Фадеев, как уже говорилось, долго и внимательно присматривался к товарищу Сталину, составил о нем исчерпывающее объективное суждение, которым потом поделился с читателями в двадцать второй главе новой редакции романа "Молодая гвардия", наделив сталинскими чертами придуманного им руководителя краснодонского подполья коммуниста Лютикова.
"В общении с людьми был ровен, не выходил из себя, в беседе умел помолчать, послушать человека - качество редкое в людях. Поэтому он слыл за хорошего собеседника, человека душевного.
...При всем том он вовсе не был то, что называется добрым человеком, а тем более мягким человеком. Он был неподкупен, строг и, если нужно, беспощаден".
Но развернутая характеристика Лютикова-Сталина все же оказалась в романе неполной. Туда не попал весьма существенный, если не сказать, ключевой штрих для понимания образа вождя. Фадеев долго колебался: включать или нет его в роман, но все же решил оставить за бортом. Слишком уж он выглядел личным, не характерным для утвердившегося представления о Сталине.
Как проницательный художник-психолог Фадеев интуитивно чувствовал, что Иосиф Виссарионович при всей силе и власти, по существу, одинокий человек, кремлевский затворник, не может позволить себе быть добрым, не позволяет обмануться добром, вынужден быть недоверчивым человеком. Он видел и видит вокруг себя столько обмана и предательства, что просто должен выработать в себе настороженность к людям, привычку их проверять и проверять во всем.
