Однажды поправил одного из наркомов, предлагавшего запретить употребление спиртного.
- Не запретить. А не рекомендовать к употреблению.
Как говорится, две большие разницы!
Сталин, анализируя природу политических ошибок Фадеева, корил, в первую очередь, себя. Значит, плохо еще отработана система руководства. Не получалось пока, как в учениях на флоте, всем следовать сигналу флагмана: "Делай как я". Видно, много туману было еще на социалистическом фарватере.
Отвечая леваку-драматургу Билль-Белоцерковскому, писал в феврале 1929 года: "Конечно, очень легко критиковать и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим..."
Не товарищ Сталин отменил постановку пьес "Мандат" и "Самоубийца" Николая Эрдмана - этого литературного двойника писателя Платонова, который пользовался вместо чернил болотной жижей. Он лишь высказал сомнение в их художественных достоинствах.
Может быть, молодые редакторы, вроде Фадеева, хотят получать готовенькие рецепты на все случаи жизни. Кому нужны такие горе-редакторы? Не верно было бы думать, что сталинская голова может заменить кому-нибудь собственную. Но вопрос о своем партийном компасе вместо мозжечка может и должен стоять.
Не мешало бы некоторым литературным начальникам почаще перечитывать басню Крылова "Пустынник и медведь".
Сталин крепко надеялся, что в третий раз редактор Фадеев на одни и те же грабли не наступит. Будет ему Платонов аукаться!
Фадеев не хотел в собственных глазах выглядеть Мечиком и решил проявить характер, прекратив с Платоновым не только творческие, но и товарищеские отношения. Двойного стандарта он не признавал. Из этих соображений отбросил мысль опубликовать уже написанный к тому времени платоновский "Котлован".
Невозможно идти в социалистическое будущее, пятясь задом, как рак. Сложные задачи времени требовали упорства, принципиальности и бдительности.
Никак не получалось стоять собственными ногами в двух разных лодках. Надо было выбирать одну или кувыркаться в воду.
Но гонителем Платонова не стал.
В январе 1951 года, когда Платонова хоронили, метался по кабинету, как уссурийский тигр, порываясь ехать на кладбище. Но не решился звонить Сталину, зная его реакцию.
Хоронили Андрея Платоновича скромно. О Новодевичьем и речь не шла. Предали земле рядом с могилой сына на Армянском кладбище, что против Ваганьковского.
Когда Фадееву рассказали, что нашлись люди, которые интересовались, почему его нет на похоронах, потемнел лицом.
Вечером "ушел на явку" до утра, где, по выражению Твардовского, "водил медведя".
Сидел, краснолицый, за столом, раздвинув локтями тарелки, стиснув голову кулаками. Глядя в "красный угол", где в крестьянских избах обычно висели иконы, повторяя после долгих пауз одну и ту же фразу с разными интонациями, от утвердительной до восклицательной: "Не востребован временем... Не востребован временем?.." Не декламировал, а пел громко и протяжно, как погребальный реквием, строчки из "Могилы бойца" Лермонтова: "Сырой землей покрыта грудь, но ей не тяжело..."
Опрокидывал стопку за стопкой.
Глава XI
ЧЕРТОВЩИНА
"Неужели мы вам очень надоели..."
Михаил Афанасьевич Булгаков скончался 10 марта 1940 года. "Литературная газета" поместила неожиданный некролог.
Дело в том, что в советской прессе за десять лет из 301 отзыва о творчестве писателя 298 были враждебно-ругательными. Даже высокообразованный, творчески мыслящий автор нескольких пьес нарком Луначарский утверждал: "От "Дней Турбиных" идет вонь... В них атмосфера собачьей свадьбы..."
Освистать спектакль, в прямом смысле этого слова, собирался Маяков-ский. Он заявлял: "Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть. Больше не дадим..."
Некролог, напечатанный "Литературкой", начинался на самой высокой ноте: "Умер Михаил Афанасьевич Булгаков - писатель очень большого таланта и блестящего мастерства..."
В писательском цехе возникла сумятица. Такие дифирамбы опальному, непечатаемому автору, чьи пьесы, кроме "Дней Турбиных", не ставились или с треском вымарывались с театральных афиш.
В случайность не верили: кто себе враг?
Пожимали плечами: тогда что?
Некролог подготовил первый секретарь правления Союза писателей СССР Александр Фадеев.
В день смерти Булгакова товарищ Сталин посоветовал Фадееву непременно известить об этом прискорбном событии в ближайшем номере "Литературки".
Выслушав подготовленный текст, в целом его одобрил, но внес коррективы.
"Не скупитесь, товарищ Фадеев. Не бойтесь переусердствовать. Об усопших или молчат, или говорят в превосходной степени. Если не возражаете, присовокупите несколько слов.
В первом абзаце вместо "умер писатель большого таланта" добавьте "очень большого таланта". Не какого-то неопределенно высокого, а блестящего мастерства.
Разве Михаил Афанасьевич не заслужил такой оценки?"
Фадеев знал, что Сталин терпеть не мог, когда поддакивали, но тут, не удержавшись, ответил: "Конечно, заслужил". И от нахлынувших чувств чуть не разрыдался в трубку.
Пользуясь моментом, испросил у Сталина согласие выразить официальное соболезнование от секретариата писательского союза вдове Булгакова Елене Сергеевне.
Писал его сам, изорвав с десяток черновиков, но оставил все, как думал и хотел.
Письмо было опубликовано в "Литературке".
Тон и содержание его никак не вписывались в казенные рамки. Да и составлено было не от официальной инстанции, а как бы с ее ведома и одобрения, но от первого лица. "Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого, к сожалению, узнал в тяжелый период его болезни... писал Александр Александрович. - Но который поразил меня талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью".
Каждое слово письма не было для Фадеева ни случайным, ни формальным.
Вопрос о творческой честности, искренности оставался главным для Александра Александровича. Фадеев писал о наболевшем. "...И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного: хуже было бы, если бы он фальшивил".
Сталин, прочитав письмо, сразу увидел, что Фадеев, говоря о людях политики, делает его соавтором текста, но не нашел в этом ничего лишнего и неверного. Кроме того, он еще раз мог убедиться в единстве искренности и партийности самого Фадеева.
Сталин испытывал скорбные чувства, узнав о кончине Булгакова. Не было в нем ни капли злорадства, как у царя Николая по поводу смерти Лермонтова, ни даже понятного облегчения. Он успел ознакомиться незадолго до кончины писателя с шестым, специально отпечатанным для него вариантом романа "Мастер и Маргарита", который не просто ему понравился, а, что самое любопытное, пришелся по душе.
Этот текст попал к нему не через НКВД, как рукопись изъятой у писателя в 1926 году повести "Собачье сердце", а иным, нормальным путем, с ведома автора.
Никто больше ночью не протыкал стулья спицами в квартире Булгакова, не рылся в вещах...
Чтобы осмыслить такую перемену, необходимо хотя бы попытаться понять необъяснимые, с позиции булгаковского Михаила Александровича Берлиоза, отношения между писателем и Генеральным секретарем. А также определить место в этих событиях главного "инженера" писательского союза Фадеева и оценить последствия для него этого участия.
Обратимся к фактам, которые, по странному совпадению мнений булгаковского Воланда и товарища Сталина, - "самая упрямая в мире вещь".
Не станем уточнять, кому принадлежит авторство этого утверждения. С исторической точки зрения, очевидно, Воланду, с фактической - Сталину, ибо он произнес эту историческую фразу до того, как она появилась в рукописи романа. Дело в том, что к Воланду, в отличие от Понтия Пилата, Сталин относился с пониманием и поэтому, обнаружив у него свою цитату, не воспринял ее как насмешку.
