При неограниченной, казалось бы, власти монарха в Ромейском царстве существовала очень изощренная и продуманная система сдержек и противовесов, не позволявшая Империи превратиться в безоговорочно авторитарное и тем более тоталитарное государство. Власть императора имела двойственную природу. Как уже указано, с одной стороны, он представлялся исапостолом – равным Апостолам, более того – помазанником Божиим, даже Ангелом Господним, власть которого освящалась самим Христом, но с другой – он являлся верховным ключевым чиновником, власть которого, пусть достаточно формально, но делегировалась тремя вполне земными составляющими: народом, сенатом (по-гречески синклитом) и армией. Как представитель Божественной власти, император был «неписаным законом» и даже выше закона, но как человек он должен был добровольно подчинять свою волю воле закона и отказываться от своей неподвластности ему. Уже императорский эдикт 429 г. гласил: «…Выше империя (высшей власти) является подчинение императора законам». Ему вторил фундаментальный законодательный сборник конца IX в. «Василики»: «…По отношению к василевсу пусть сохраняют свою силу общие законы», «всякий идущий вразрез с законами рескрипт (царя) должен быть отклонен». Недаром богобоязненный автократор Тиверий Константин (580–582 гг.) заявил подбивавшему на нарушения Константинопольскому патриарху Евтихию: «Я скорее откажусь от власти, чем стану попирать ногами закон». «Если василевс – враг закона, – поучал в начале Х в. строгий, непреклонный Патриарх Николай Мистик, – то кто же будет бояться закона? Если первым его нарушает правитель, то ничто не помешает тому, чтобы его затем стали нарушать подданные». Именно такое христианское смирение, особенно ценимое ромеями, и делало конкретного человека, вне зависимости от его социального происхождения, достойным обожествляемого царского трона. Несмотря на пышность и роскошь, которой окружали личность автократора-самодержца, он мыслился как живое воплощение смирения, способное на сознательное самоограничение своей царской власти.

Даже благочестие царя понималось не только как верность «божественным законам», предписаниям христианского вероучения, православной веры, но и как разумность его власти, способность требовать от подданных только того, что было для них физически и морально возможным исполнить. По этому поводу все тот же Патриарх Николай Мистик утверждал: «Если василевс, по внушению диавола, издает приказ, противоречащий божественному закону, ему не следует подчиняться; надо считать, что безбожный приказ, исходящий от безбожного человека, не имеет никакой силы». В таком же ключе знатный византийский военачальник, магистр Катакалон Кекавмен философствовал в своих «Советах и рассказах», составленных для племянника около 1075–1076 гг.: пока василевс в своих действиях и законах поступает хорошо, ему повинуются, но если он, в нарушение благочестия, станет требовать пить яд или пересекать вплавь море, это будет невыполнимо, а значит, его можно обвинить в тирании и вполне законно свергнуть.

Но что бы ни было главным в императоре ромеев – благочестие, просвещенность или аристократизм, он считался смертным человеком, неутомимым тружеником, которому следовало сознавать свои греховность, ничтожество и ответственность перед Богом и простыми людьми, доверившимися его защите. В начале VII в. историк Феофилакт Симокатта наставительно писал: «Мрачен цвет пурпура, и государь должен быть сдержанным в благополучии, не терять разума в счастье, не предаваться гордости из-за злосчастного царского одеяния, помня как мудрец, что царская порфира – это всего лишь дешевая тряпка, а драгоценные камни венца ничем не лучше камешков на берегу моря». Даже некоторые инсигнии царской власти поддерживали эту идею ничтожности конкретного носителя этой власти. Об этом же новоиспеченному царю, только что венчанному на царство в столичном храме св. Софии, напоминали сразу же: ему подносили горшок с костями и подводили мастера с образцами мрамора, предлагая совершить ритуал выбора материала для своего будущего саркофага. Земной бог, император должен был помнить, что он прах и должен обратиться в прах после смерти, а значит, постоянно смирять свою гордыню. По этой же причине перед ним не должно было падать ниц по воскресеньям, ибо этот день – бывший языческий День Солнца, согласно закону от 7 марта 321 г., предназначался теперь исключительно Царю Небесному.

Как символ бренности земной жизни долгое время принадлежностью византийского императорского наряда служила важнейшая симея-инсигния – акакия, узкий цилиндрический мешочек, а с VIII в. – золотой ларец с землей, прахом. В отличие от другого символа власти – державы, которую василевсу полагалось держать в правой руке, акакию он держал в левой и совершал церемониальные дворцовые обряды, проскинисисы перед Господом, простирался на полу, каялся и даже плакал над ней в Айя-Софии в начале Агиа Тессаракости, Святой Четыредесятницы – Великого поста. При этом, если верить арабским авторам, придворные согласно церемониалу несколько раз мерно восклицали вслед за особым чиновником: «Помни о смерти!»

В случае стихийных бедствий, постигавших Империю ромеев, благочестивый император, переодевшись в траурные одежды, тоже не стеснялся прилюдных слез. Он мог упасть к ногам священников, прося их помолиться о даровании ему наследника, как это было с василевсом Мануилом Комнином (1143–1180 гг.). Во время триумфального шествия император у столичных Золотых ворот из скромности иногда спешивался с серебряной колесницы, на которую помещали икону – образ Богородицы, и далее следовал по широкой главной улице – Меси – вслед за образом в храм св. Софии, наглядно демонстрируя, кто был истинным предводителем его победы. Даже на портретах василевсов изображали реалистично-условно, подчеркивая прежде всего идею императорской власти, а сам государь говорил о себе отстраненно от этой власти – «василея мои» – «моя Царственность» или даже «василея имон» – «наша Царственность».

Вместе с тем эти обстоятельства не мешали величать императора ромеев «благочестивым, победителем, трофееносным, величайшим, вечным августом». «Гелиос-Солнце» стало постоянным эпитетом императора, чье человеколюбие и щедрость уподоблялись солнечным лучам, живительному теплу, которое изливается на всех подданных без исключения. Недаром как символ этого в присутствии царя на любой церемонии полагалось держать большую горящую свечу – лампас.

Уподобление живого образа всемогущего императора ромеев Иисусу Христу отчетливее всего проявляется в дворцовой церемонии омовения ног, проводившейся в Страстной Четверг, перед Святой Пасхой Господней. Предварительно отбирались двенадцать константинопольских нищих, которых, отмыв, облачали в чистую нижнюю рубашку и короткие штаны. Каждому из них, подражая Христу, который, согласно Евангелию, омывал ноги своим ученикам, василевс мыл правую ногу, вытирал ее, а затем целовал. Но, в отличие от Апостолов, все специально отобранные участники этого действа получали по три золотые монеты. Так в подражание Сыну Бога наглядно, театрализованно воплощалось смирение, самоуничижение государя и демонстративное попечение его по отношению к подданным.

Таким образом, возвеличивание императоров, указание на божественную природу их власти и, как следствие, мнение о необходимости безусловного подчинения их воле были одним из коренных элементов официальной доктрины царской власти в Византии.

Василевс являлся воплощением величия и могущества, символом святости, богатства и мощности Ромейского государства. Даже гербом царства служила монограмма из четырех букв В («василевс») в виде квадрата, где две буквы смотрели налево, а две направо, что расшифровывается как «Царь царей, царствующий над царями». Исключительные символические права такого царя властвовать над Экуменой, по крайней мере, христианской, для ромеев не подлежали сомнению даже тогда, когда от его владений к концу XIV в. остались рожки да ножки, а сам он стал вассалом турецкого султана. Такая официальная политическая идеология и теория универсальной власти Ромейского царства сформировались в основном из имперских элементов эллинистического и римского наследия и были прочно санкционированы христианской религией, которая видела во власти монарха исполнение высшей воли – воли самого Бога.