И теперь, глядя на пылающее лицо дочери, она поневоле вспоминала те давно прошедшие тревожные годы и, так же как и тогда, гладила разметавшиеся тёплые волосы дочери, целовала её руки, поправляла подушку, одеяло, без конца меняла мокрое полотенце на лбу.

Уже синело в окнах, когда дыхание Муниры стало наконец ровнее, и Суфия-ханум, устроившись тут же на стульях, уснула чутким, неглубоким сном.

…После уроков пришли Ляля, Хаджар, Хафиз и Наиль.

Ляля разделась раньше всех и, первой вбежав к Мунире, со всей своей непосредственностью крепче обычного обняла и расцеловала её. Хафиз взял её горячую руку в свои, лихорадочно подбирая слова, но, обычно легко дававшиеся ему, они сейчас ускользали от него. Впрочем, его порывистое рукопожатие и полный участия взгляд говорили яснее любых слов.

– Спасибо, Хафиз.

А когда на неё упало сияние добрых синих глаз Хаджар, Мунира сердцем поняла, что в трудный момент друзья не дадут ей почувствовать одиночества. Хорошо, когда есть такие друзья!..

До начала занятий Галим одиноко стоял у окна и глядел на улицу. Его там, собственно, ничто не интересовало, – просто он не находил себе места. Как тяжело потерять доверие ребят! Всё оставалось будто по-прежнему: с ним разговаривали, при встречах подавали руку, и в то же время почти у всех, даже у беззаботной Ляли, была скрытая обида на Галима. То, что даже Ляля показывает ему своё недовольство, было особенно тягостно. Ей только бы радоваться, что Галим не пришёл на репетицию, – выпал случай блеснуть своим талантом. Разве было бы столько шума и грома, если бы она просто исполнила намеченную для неё с самого начала женскую роль?

За аквариумом послышались шаги. Судя по голосам, приближались Наиль и Ляля. Они не видели его.

– Пожалуйста, не защищай его! Наши бойцы отстаивают границы родины, умирают в далёких северных снегах, а он… – Тут голос Ляли сорвался, и несколько слов, сказанных сдавленным голосом, не дошли до слуха Галима. – Я бы поняла, если бы это сделал чужой нам человек… – снова раздался её голос.

Но тут Ляля свернула по коридору направо. Ушёл за ней и Наиль.

На щеках и на лбу Галима проступили яркие, почти малиновые пятна. Он понял, что речь шла о нём.

И вдруг – как это бывает с очень самолюбивыми и потому особенно упорными в своих заблуждениях людьми – упала внутренняя преграда, мешавшая ему видеть себя со стороны. «Что я наделал!..»

Вечером поступок Галима разбирали на комитете комсомола. Единогласно было решено вынести вопрос на общее собрание.

Придя после заседания комитета домой, Галим сидел за ужином не в силах проглотить ни куска. Рахим-абзы нервничал, ждал, когда Галим заговорит. Но тот продолжал молчать, облокотившись на стол. Тогда Рахим-абзы сам начал объяснение.

Сегодняшний разговор с директором школы серьёзно огорчил Рахима-абзы Урманова. Он обвинял не только сына, но и себя. Конечно, родители наравне со школой отвечают за воспитание детей, как-никак Галим большую часть времени проводит в семье.

Рахим Урманов отдавал добрую половину своей жизни заводскому мастерству и был одним из тех суровых лишь по виду тружеников, которые не считают нужным опекать каждый шаг сына, если тот успешно переходит из класса в класс и растёт на глазах у родителей здоровым советским юношей. В противоположность Рахиму-абзы мать Галима, Саджида-апа, женщина кроткого нрава и мнительного характера, любила сына несколько беспокойной любовью, смешанной с постоянным страхом, как бы чего не случилось с её чересчур резвым мальчиком.

Урмановы жили по тому укладу, который устоялся в коренных рабочих семьях. Рахим-абзы любил, наработавшись в своём механическом цехе, часок-другой помастерить ещё что-нибудь дома: то возьмётся шлифовать нож для придуманной им мясорубки, то придёт ему в голову переставить бра на стене, чтобы свет при чтении зря не пропадал, то вытачивает замысловатую буфетную дверцу, – всегда найдётся какое-нибудь домашнее дело.

Галиму нравилось следить за уверенными движениями терпеливых пальцев отца, из-под которых вдруг выходили интересные поделки. С годами он тоже приохотился к этой работе: чинил не только матери, но и всем соседям электрические утюги, паял кастрюли, проводил звонки, менял перегоревшие контакты. Он легко перенимал рабочую хватку отца, а Рахим-абзы находил время водить мальчика по своему цеху, рано приучая его постигать хитрости ремесла. Бывало, Галим, в коротких штанишках, с голыми, в цыпках, коленками, играет в бабки или удит пескарей на Кабане, а отец позовёт мальчика с собой в механический и показывает ему:

– Смотри, как люди работают. Помни, что без смекалки ничего не добьёшься. Настоящий мастер, если возьмётся сделать вещь, делает её так, чтобы лучше на всём свете не было. Инструментальщик, сынок, всё равно что артист или художник.

В июне-июле, в сухое лето, Рахим-абзы любил в отпуск прокатиться с семьёй вниз по Волге на пароходе. Эх и раздолье было Галиму! Выбегай себе от Казани до самой Астрахани хоть на каждой пристани, только запоминай названия.

Можно было взбежать на капитанский мостик и с восхищением наблюдать за каждым поворотом головы, за каждой командой капитана в белом, с сияющими пуговицами, кителе.

– Хочешь быть капитаном? – спрашивал кто-нибудь из матросов.

– Хочу, – отвечал Галим не задумываясь.

– И командовать хочешь?

– Хочу, – так же не задумываясь отвечал Галим.

С годами постоянное общение со взрослыми, практическая сметка, умение мастерить наложили на характер Галима отпечаток ранней самостоятельности. В играх он был вожаком. Тогда особенно прорывался его горячий нрав.

– Ты почему побил мальчика? – строго спрашивал отец.

Галим отвечал без колебаний:

– Пусть не обманывает. Надо быть честным.

Однажды подростки (среди них был и Галим) собрались около дровяных сараев, над крышами которых летали разномастные голуби. Вид у ребят был самый воинственный: загорелые, в широких соломенных шляпах, подпоясанные ремнями, на ремнях – пугачи и самодельные пистолеты, а у Галима даже блестящий монтекристо и кинжал.

Обычно дети играли в Чапаева. Они мечтали быть храбрыми, как Чапаев и Фурманов. Галим первым бросался в «бой». Порой ему здорово попадало, но он никогда не жаловался. Саджида-апа расстроенно охала, а Рахим-абзы говорил поощрительно: «Что ж, батыра без ран не бывает».

Но в этот раз, глядя из открытого окна на маленьких «заговорщиков» и уловив из отрывочных слов, что они «пираты» и собираются «напасть» на левый берег Кабана, Рахим-абзы насторожился. Откуда бы это?..

В тот же день он нашёл под подушкой Галима растрёпанную книжку. Открыл: «Палач города Берлина». Проглядел страниц двадцать и отложил.

– Да это же яд! – сказал он Саджиде-апа, следившей за ним пугливо расширенными глазами. Стало ясно, откуда на Кабане появились «пираты». Возможно, таких книг Галим прочитал немало.

После этого случая Рахим-абзы стал следить за тем, что читал Галим, хотя сам и не получил в своё время систематического образования. Стал больше покупать книг, и не только политическую и техническую литературу, как было до сих пор, а предпочтительно художественную. Тонкие книжки Галим не любил, просил «потолще», чтобы дольше не расставаться с героями. Книг на полках Галима прибавлялось, но Рахима-абзы точила одна тайная мысль, которую он и решился напрямик высказать писателям, когда те опять приедут к ним на завод. Рахим-абзы не мог примириться с тем, что до сих пор – так сказали ему в магазине – не написано ещё романа о Ленине. А ему очень хотелось бы подарить такой роман сыну и сказать: «Здесь всё правда, читай, Галим, набирайся ума и богатырского духа, учись у Ильича жить для блага родины и человечества».

На родительских собраниях Галима хвалили за твёрдость характера: скажет – сделает; говорили, что всё даётся ему легко. Не скроешь, родительскому сердцу приятно было слышать это. Но вместе с тем кое-что и не нравилось Рахиму-абзы. Что значит – всё даётся легко? В жизни-то ведь ничто не даётся без усилий. Вот закружила парню голову лёгкая «шахматная» слава, он и запутался. А выпутаться мешают самолюбие и самоуверенность. Да, надо что-то сделать, чтобы это покрепче дошло до его сознания.