В эти суматошные дни Таисья Ивановна попала в больницу, с высоким давлением, и решено было, что свадьбы большой не будет. Соберут, после регистрации, вечер – и достаточно. Тем более, что Гале нужно было съездить домой, позвать маму и отчима на свадьбу, собрать свои вещи.

Свадебный вечер был, не по-деревенски, скромным. На Гале было собственноручно сшитое, самое красивое, но далеко не свадебное, платье. Андрей принарядился, и был очень хорош.

Многочисленная родня приобиделась, но, зная, что Таисья Ивановна ещё не оправилась после лечения в больнице, молчала. Приехали Галина мама с отчимом. Дядя Гена быстро нашёл общий язык с Семёном Петровичем – оба оказались страстными рыбаками. И выпить оба не прочь.

Мама и Таисья Ивановна, к радости Гали, тоже подружились. Таисья Ивановна сразу помягчела, сбросила напряжение, а то, видимо, переживала, что за жену себе Андрей откопал.

Прибыла и Андрюшина старшая сестра, Альбина, полная, с кудрявым хвостиком на макушке, в пёстром платье похожая на Курочку-рябу. Вадима-Цыгана Андрей не позвал, приглашенная Татьяна не явилась, укатила с бородатым Серёгой на Дальний Восток. В свидетелях оказались Конопатый и незнакомая девушка, что работала в сельсовете.

После свадьбы новые родственники выбелили стены, выкрасили окна и полы в доме, купленном совместными усилиями для молодых. Свадьба была в конце июля, а уже в середине августа Галя поняла, что – беременна.

…Февраль. Мама всегда говорила: «Февраль-бокогрей, коровы на солнышке бока греют». Недавно Таисья Ивановна, свекровь, заявила:

– Забирайте-ка Зорьку себе. Ребеночку молоко нужно будет. Лучшая моя коровка, а то Монечка, пока я в больнице была, чуть её не спортила.

А что… Гале не привыкать коров доить. Вот Андрей стайку подладит… Скоро с работы придёт. Муж… Непривычно до сих пор. И радостно.

Днём с крыш сыпались разноцветные капли. За селом чернели пригорки. Мартовский крупный снег схоронился только в зарослях у реки.

Ветер играл уцелевшими бусинами шиповника. Они огоньками мерцали в кружевном плетении веток. Казалось, сам воздух был взволнован переменами, происходившими в природе, и переливался, менял состояния от тревоги до ликования, вбирая в себя запахи мокрых прошлогодних листьев, сухой земли, горьковатый аромат осиновой коры и сладковатый – почек.

К вечеру резко холодало. Каменели мотоциклетные и велосипедные колеи. В домах зажигался свет, топились печи. Дым поднимался густыми клубами, но не уходил далеко, а расползался над селом, длинными волокнами уплывал к лесу.

В один из таких вечеров Таисья Ивановна, накинув телогрейку на цветастый халат, отправилась доить Зорьку. В стоптанных войлочных сапогах она, тяжело ступая, подошла к корове. Нагнулась за скамейкой, и в голове застучало.

Весь день она худо чувствовала себя, сердце замирало и падало, мучила одышка. Лицо её осунулось, губы побелели. Но привычная перемогать себя, а работой не попускаться, она не отложила «на потом» ни одно из хозяйственных дел.

Струи молока ритмично-звонко били в стенки подойника, как вдруг что-то случилось. Корова мягко подалась вперёд, хотя оставалась стоять на месте, качнулась дальняя сопка… Последнее, что успела запомнить Таисья Ивановна – голубовато-молочные капли молока на жёлтой соломе…

…Серое неподвижное небо висело над ней, в разводах и трещинках. Остро пахло лекарствами. Было тихо, только стук сердца отдавался в ушах. Она попробовала поднять руку, но она не подчинилась. Это не испугало, но было странно, что не может даже пошевелить пальцами. Дыхание её, мерно и шумное, казалось, ей не принадлежит, словно рядом дышит кто-то невидимый. Сознание снова ускользнуло в густеющую темноту…

Оно возвращалось и приносило лица. Заплаканное – дочери Альбины, растерянное – мужа, печальное – сына Андрея, встревоженное – невестки Галины.

Таисья Ивановна понимала, что она откуда-то возвращается, ей разрешено посмотреть на эти лица, и она знала, что это временно. Её снова заберут отсюда, и надо успеть что-то сообщить. Но она не могла придумать – что. О самом важном нельзя рассказать. Как им объяснить, какими словами, что самое главное – не здесь… Тут – только часть, маленькая… Невыразимо.

На лицах вокруг был отпечаток нереальности. Суетятся, о лекарствах говорят, о давлении… Она думала: «Какой долгий сон!». Он закончится, и она вернётся домой, где хорошо, уютно, спокойно. Но она не могла вспомнить, что это за дом и как его найти.

Однажды ночью Таисья Ивановна совершенно пришла в себя. С беспощадной ясностью поняла, что находится в больнице. Что не может пошевелиться: делала неимоверные усилия, но руки, белеющие в полутьме, лежали поверх одеяла и не подавали признаков жизни.

В коридоре кто-то ходил. Ясно увиделось: муж, Семён.

– Сеня! – крикнула она, и, к счастью, услышала свой сдавленный голос. Почему-то думала, что не может говорить. Слабый вскрик её утонул в тишине. А Семён всё ходил, ходил по коридору, и не шёл в палату. Стало страшно и больно, она заплакала. Он не хотел идти к ней!

Прибежала санитарка, говорила, что Семёна тут нет и не было, но не могла успокоить Таисью Ивановну. Та плакала горько и безутешно, капли слёз бежали по вискам, больничная подушка впитывала их.

Санитарка кликнула медсестру, та деловито поставила укол, повернув неподвижное тело больной, как мешок с картошкой, и пациентка быстро уснула.

Жаль, что в тот момент рядом не оказалось никого из близких, но случай этот заронил странную мысль в сознание Таисьи Ивановны. Ужас заброшенности заполз в её душу и поселился на самом дне.

Днём обычно дежурила Альбина. Полная, с пучком волос на затылке, с остро-прямым, как у матери, носиком, в больничном халате, она снова напоминала курочку, в этот раз белую.

Ей не сиделось на месте. Хлопотала возле кровати, зачем-то часто наведывалась в процедурку, разговаривала с медсёстрами и санитарками в коридоре, а чаще всего – жадно и коротко курила во дворе, устроившись на лавочке возле больничной кухни.

Андрей приходил вечерами. Безропотно делал всё, о чём просила санитарка, и усаживался на стул рядом с кроватью. Горбился, вздыхал. На мать было страшно смотреть. Черты её расплылись, тело стало громоздким. Спала она тяжело, беспамятно, всхрапывая. Иногда дыхание прерывалось, и Андрей замирал от страха. Но следовал резкий вздох, дыхание выравнивалось, сын успокаивался. Приходила медсестра и он, обречённо вздыхая, помогал повернуть больную на бок, отворачивался…

Приходя в себя, Таисья Ивановна узнавала Андрея, Альбину, врачиху называла по имени-отчеству. Как о живых, справлялась о покойной сестре Шуре и племяннике Грише, что погиб в Афгане. Альбина тогда тихо вытирала слёзы.

Так-то бы ладно, хотя и пугали всех её расспросы. Самым страшным было то, что она перестала узнавать Семёна. Мельком взглядывала на него и отводила глаза. А позже ко всем приставала с расспросами, где Сеня, и скоро ли он придёт.

Семён Петрович старался в больнице не задерживаться. Приносил продукты и, постояв у постели жены, покидал палату. Больные, что выходили на крылечко «подышать», провожали его взглядами. Клёнов проходил мимо, не оборачиваясь, хмуря кустистые брови. Веки покраснели, казалось, что он вот-вот заплачет, выражение недоумения и обиды не сходило с его круглого лица.

Его ли Тася была там, в палате? Его Таисья была полной сил заботливой хозяйкой, певуньей и стряпухой, добродушной, охочей до деревенских новостей.

Нет её – и выстыл дом. Хотя до белого каления топил печь, казалось, что в доме гуляют сквозняки.

Утрами не было так любимых всеми кружевных блинов, политых топлёным маслом, или пирогов с ливером. Не было её голоса, и дом съёжился, притих. В хозяйстве всё шло через пень-колоду. Поросёнок визжал в закутке, не хотел подходить к полному корыту. Коровы не спускали молоко, когда Семён, не дождавшись Монечки, сам садился, крякнув, на скамеечку и неловко принимался за дойку.