Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.

Евангелие от Иоанна 3 :16

#наЛицо

Когда же мы превратились в камни, идущие ко дну? © Джонни Хокинс.

Игла с канюлями, по-типу «рекорд», вошла в окровавленную десну, Мостафа даже не поморщился, сидел на простыне золотого песка – в позе лотоса, скрестив ноги, расслабив руки, немного согнув в локтях, вытянув пальцы, вертикально, вверх, где-то на окраине Эль-Айна, на границе с Оманом, в районе оазиса Бурейми, под плотным навесом из козьей шерсти, закрывающим красоту безоблачного неба, широко открыв рот.

Высокого роста, худощавый, примерно шесть футов, четыре дюйма, и сто тридцать шесть фунтов, загорелый в медь, высушенный, на этом беспощадном солнце, словно инжир – египтянин, в длинной рубашке простого кроя, молочного цвета, как-то нелепо согнувшись над Мостафой, устрашающим зубным щипцом, хладнокровно, вырывал осколок почерневшего зуба из зубной альвеолы..

– Сплюнь, – немного надменно, свысока, проговорил египтянин, обращаясь к Мостафе, повернувшись спиной..

Мостафа послушался, неловко отхаркнув тягучую, словно мармелад, темно-бордовую кровь, прямо на морковного цвета аксамит, тут-же, прополоскав рот крепким кенийским самогоном, сваренным на основе проса, привезенного с собой из Маската, в тыквенной фляге..

Старый египтянин саркастически усмехнулся, все так-же, стоя спиной, набивая североафриканский киф в свою курительную трубку:

– Как там твоя община в Сен-Приесте. Алжирцы в основном ходят?

– Бывает и французы, – тяжело проговорил Мостафа, дотронувшись дрожащей рукой до онемевший от анестезии волосатой щеке, сделав еще глоток.

– Ну, дай Аллах, дай Аллах, – безразлично бросает старый египтянин, выдыхая раскрошенный на микрочастицы опиум. – И войдут к ним ангелы через все врата и скажут: Мир вам за то, что вы были терпеливы.

Мостафа брезгливо поморщился. Он уже давно не верил во всю эту чушь: про аллаха, авлия и просветленных пастухов верблюдов. Символом веры, для него, давно стала его персональная, личностная свобода, хадисы лишь осколками лживых слов, а коран, не правдивее сказок про Шахерезаду: весьма увлекательным, но едва ли, имеющим историческую ценность. Единственное, во что он действительно верил – это то, что с деревьями можно поговорить, а вселенную пронизывает универсальная энергия знаний… Но, он был связан обстоятельствами: правоверный вождь, ведущий людей по суннитским повеленьям..

Мостафа поднял глаза верх, уже немного опьянев от выкуренного утром хэша и сделанных ранее нескольких глотков чанги, мысленно возвращаясь туда, где когда-то был счастлив; где, его приемные родители, каждый год, в сентябре, чистили водосточные желоба на крыше, и он, крутился около хлебных прилавков, вдыхая сладкий аромат свежеиспеченных булок, в которых, по сути, не было ничего, кроме воздуха; и его желудок, тут-же, стал совсем ситцевым, и голова закружилась от этих воспоминаний, и китайские фейерверки, взорвались салютом хрустальных черепов в опьяневшей на жаре голове, и мир стал пиксельным, как фиолетовые люди из племени Ха – живущие на побережье Великих озер..

Выпив горсть диазепама, запив бутылочным «Будвайзером», Мостафа небрежно отклонился назад, устало прилег на кокосовый матрас, подложив руки под голову. Комната был совсем маленькой, без окон, расположилась на высоте 107 этажей, в небоскребе Бурдж-Халифа, в самом конце переплетенного страхом – бумажного коридора; загазованных улиц, с раскаленным асфальтом, отсюда не было видно, как и припаркованных на обочине, под кокосовыми пальмами, старых пикапов «Вартбург», и бакалейных лавок с неоновыми вывесками: Халал; на глиняных стенах, в красивой мозаичной плитке, висели портреты шейхов различных эпох… В спертом воздухе, густой пеленой, парил запах вареных листьев эфедры – кисло-сладкий..

Но, ждать долго не пришлось, и поспать – тоже. Мостафа с сожалением поднялся, когда суровый, загорелый в цвет древесного угля, тонкошеей араб, одетый в длинную рубаху со скошенным висячим воротником, штаны, не достающие до лодыжек, шерстяную шляпу с мягкими полями над подстриженной бородой, и в золотого цвета сандалии, на босу ногу, с восковой головой реликтового таракана, джихадист из «ан-Нусры», бесцеремонно вошел в комнату, потянув за собой, за руку, обнаженную индианку, лет четырех-пяти, возможно из Трипура..

Не сказав ни слова, араб грубо подтолкнул обнаженную девочку к краю кровати, злобно сплюнув под ноги, кинув на Мостафу взгляд, полный презрения и ненависти, быстро исчезнув в дверном проеме, закрыв за собою дверь из мятного цвета листового стекла..

Мостафа, достал из переднего кармана на груди, классической джинсовой рубашки «Ливай», которая насквозь, уже, пропиталась липкостью его обезвоженного пота, ярко-красную сигаретную пачку с «металлическим» логотипом «Магна» посередине, не рискнув закурить. Убрав обратно.

Он опустился на колени, впиваясь в чистоту голубых глаз индианки, которая, до боли напоминала ему его приемную дочь: наполовину камбоджийку, наполовину уроженку Вьетнама, на 1/3 француженку, сингапурского происхождения, с молочного цвета лицом, и сексуальностью разрезов глаз а-ля «монгольская складка»; носительницу 4-х разных культур и наследий..

Она умерла год назад, от врожденного порока сердца, в первый день месяца шавваль, в разгар Ид аль-Фитр, под сладкоголосое пение муэдзинов, затянувших предрассветную молитву… Ушла за радугу, ловить с Аллахом, и сотней полураздетых японцев, ритуальные палочки «шинги»..

«Я все предметы расставляю по прямой линии, абу. Слежу за тем, чтобы их было четное количество, как Пинки, из рекламы Баскин Роббинс. Если ты счастлив и об этом знаешь, хлопай в ладоши! (хлоп, хлоп) Если ты счастлив и об этом знаешь, хлопай в ладоши! (хлоп, хлоп) Если ты счастлив и это знаешь, и ты действительно хочешь это показать, если ты счастлив и об этом знаешь, хлопай в ладоши! (хлоп, хлоп)… Пророк не ест мясо, абу»..

Он осушил слезы, грубой загорелой рукой, на своем уставшем небритом лице, нежно поцеловал индианку в лоб, вставая… засунув свой грубый наркотский палец в её нежный непорочный рот, спуская с себя штаны, начиная похотливо онанировать, шевеля искусанными в кровь губами:

– Помнишь этот старый английский паб в Ноттингеме, Аиша? Его кривой туалет? Теперь нам никто не помешает, моя дорогая. Никто!

И он делал еще больше нервных порезов на своем истощенном голодом серого цвета лице, идеально выверенным осколком от бутылки родниковой воды «Вайлд Алп», разукрашивая кровавыми рисунками портретов Густава Климта свои худые запястья и шею, закрыв изуродованные картинкой сомнительной реальности глаза, шепча куда-то в пустоту, стоя там, в Сен-Приесте, перед зеркалом, в прохладной кафедре, огороженной резным деревянным простенком, в скромной мечети:

– Если где-то и есть на этой непостоянной планете дьявол, тогда это жаркое, душное, грязное и болезненное место должно быть – его домом..

Упиваясь беспринципным потоком его горячих линий нищей крови, стекающей с его истощенного лица, губ и алюминиевого лба, – Если ты счастлив и об этом знаешь, хлопай в ладоши! (хлоп, хлоп) Если ты счастлив и об этом знаешь, хлопай в ладоши! (хлоп, хлоп) Если ты счастлив и это знаешь, и ты действительно хочешь это показать, если ты счастлив и об этом знаешь, хлопай в ладоши! (хлоп, хлоп)…

И вознеслась последняя молитва..

#ееЗвалиДжанин

Посвящается Екатерине М., моей несбывшейся любви

– Я уверенно подошел к ней, помня о том, что я ей, визуально интересен. Равнодушно поздоровался, начиная привлекательный и мягкий диалог. Мы разговорились. Трепались обо всем, забыв про окружающую нас суету: о современной музыке, кинофильмах, саморазвитие, нехватке сна, китче, шоколадном мороженом и мандаринах.