Мне внезапно открылось, и дыхание от этого стало свободным и лёгким, что не было в ней ничего настоящего. И ничего нормального не было в ней. Только какое-то бесконечное, тягучее шуршание в полутьме. Мне бы уйти. От ее ночного бормотания и шороха страниц. И голос ее тем утром был тихий, грудной.

Она стояла на кухне в футболке, из-под которой выглядывали ее ягодицы. И это было лишь цитатой из какого-то кино. Из множества фильмов. И тело ее было лишь цитатой прошлых тел. И не самая лучшая копия. Все было книжное в ней, наносное. Ничего своего.

***

Мы ехали на дачу к моему другу, и он хотел переспать с моей подругой. Отец говорил, что в кино всегда  есть главная героиня и ее подруга. Да, папа, ты был прав. Ты так долго был центром моей Солнечной системы, я думала, что я в ней хотя бы Юпитер, но Катя стала твоим Солнцем, а я оказалась Плутоном, который даже не планета.

Я поняла, что любовь – моя любовь, – ничего не стоит. «Пожалуй, они правы, помещая любовь в книги. Пожалуй, только там ей и место».

Я сказала:

– Судя по количеству собравшихся, у нас тут четыре всадника Апокалипсиса.

Это конец истории. Мне не обидно, папа. Просто я чувствую, как умираю.

***

Марго – длинные волосы, карие глаза. И улыбалась так хорошо.

Распахнул перед Алисой дверцу машины. Она устроилась на переднем сидении. Говорит:

– Судя по количеству собравшихся, у нас тут четыре всадника Апокалипсиса.

Надоело. Смотрел всю дорогу через зеркало на профиль Белоснежки. Видел, как дрожит в улыбке уголок ее губ.

***

Я еще помню запах дыма от мангала. Как они вошли в дом и, как в кино, медленно-медленно затворилась дверь. Как остановилось сердце. Зачем ты это делаешь, дорогая? Глупости не стоит делать даже от скуки. Я еще помню, как решила стать главной героиней. Пошла по дорожке к дому, к крыльцу, к закрытой двери. И мне это совсем не понравилось.

***

Распахнулся прямоугольник двери. Даже поза ее в дверном проеме была киношной. Позёрка.  Прислонилась к косяку, усмехнулась коротко. Какое-то немое кино. Притянул к себе отступившую на шаг Маргариту.

– И вот уже в саванне расцветает новая любовь. – Ничего лучше ей на ум не пришло, только дурацкий мультик.

Увидел, как она вперилась взглядом в Маргариту, почувствовал, как у той задрожали плечи.

– Да, Бэмби, я тоже плакала, когда охотники застрелили твою маму.

Нашёл ее у мангала.

– Ладно, не начинай. Я не могу сделать тебя счастливой. Знаешь почему?

– Потому что ты самонадеянный мудак? Я не хотела быть с тобой. Я просто не хотела быть одна. – Отвернулась. Заметил, что щека у нее мокрая.

– Слушай, давай обойдемся без цитат.

– Легко. Но зачем ты выбрал самую пошлую?

Она ушла. А рядом со мной поселился призрак.

Примерно через месяц я перестал мечтать о розовом Кадиллаке. Через два выбросил подаренную ею открытку, где матрос на Таймс-сквер целовал медсестру. Уже в воздухе перестало пахнуть ее старомодным «Опиумом», но я продолжал спать на левой стороне кровати.

Расстрелял на пикнике ее плюшевого медведя. Было весело, кстати, пока на отстрелянную лапу не села бабочка, как в кино. Спрятал лапу в карман. Передарил оранжевый галстук, всех котов называл Бегемотами, по пятницам звал друзей на «немного Гэтсби». Посоветовал соседу назвать собаку Банга. На море думал о марлине и о гаитянках, об их карамельной коже и о том, как хорошо с карамелью мороженое. А от мороженого думал о снеге и Синильге и слышал ее голос:

– А хочешь, я в тебя залезу, и ты с ума сойдешь?

Голос, вот что было настоящего в ней. По нему я по-настоящему скучал.

В черном плаще, с наброшенным капюшоном, решительной быстрой походкой, я вышел к качелям, где впервые увидел ее. Я был уверен, что найду ее во дворе. Я шел, чтобы сказать ей всего одно слово. Вслух. С надеждой.

Сколько она их видела разных. После того, как повзрослевшая, лежала в кукурузном поле, и кожу саднило от мелких порезов, оставленных острыми кукурузными листьями. Так бывает, когда бежишь по полю, и стебли секут незащищенную кожу. После того, как небо смотрело на нее из Колькиных глаз, таких прозрачных и синих. И в них отражалось ее смеющееся лицо и длинные, острые листья высоких стеблей кукурузы.

– Танюш, ты же меня подождешь? Подождешь? – Голос его совсем мальчишеский, и такие взрослые, уверенные руки.

– Подожду. Подожду. Возвращайся. – Кожа его была соленой на вкус, и от нее пахло ветром и полем.

 А потом он сам стал полем. Где-то далеко, в другой стране. Незнакомое, мужское слово, каким называют металлическое зло, превратило  его в небо, в поле, в песок и камни, навсегда. Какие-то чужие птицы собрали то, что осталось от его формы и законопатили свои гнезда, они собрали то, что от него осталось, и накормили своих детенышей.

 Сколько она потом их видела разных, но все они были похожи на солдат, которые вернулись домой с войны. И каждому нужна была еда и женщина. Сколько глаз смотрело на нее, сколько их хотело видеть ее на каблуках, в кроссовках, в платьях, в джинсах. Сколько пачек сигарет они оставили в ее доме.  Сколько она видела лиц, целовала губ, слышала историй. И тесно прижавшись щекой к щеке, шептала в ухо то, что выносила на поверхность услужливая память: «Ты, бешеный! Останься у меня, ты мне понравился; ты Дон Гуана напомнил мне».

  Танюша, Танечка. Гладила чужие, уставшие, поникшие головы, смотрела на шрамы. Приносила простое, единственное известное ей утешение: целовала их глаза и руки, слушала, молчала. Головы их на ее животе. Сердца их под ее рукой. Мальчики. Мальчики.

 Уставшие, только перед ней одной осмеливающиеся плакать. Ждущие утешения. Как же ей не любить их? Как же ей любить их?

 Если бы только могла она накрыть их своим крылом! Их умершие дети, их подруги, простреленные спины, их слезы, изорванные шрапнелью руки, их голоса и шепот – все оседает в ее креслах, на ее простынях. И в каждом – Коленька. Только подождать, когда уснет и сказать: «Я тебя дождалась. Солдатик. Мальчик».

Это – самая настоящая жалоба. Или крик души, если хотите. Моя учительница истории так говорила: «В те годы бушевал красный террор, если хотите». Красивая, кстати, была. Как Барби. Это я потом, когда в магазине эту куклу увидела, поняла, что она у меня историю преподавала. Так вот, о чем это я? Вчера вечером вокруг не нашлось ни одного человека, который мог бы меня убить.

На работе, сразу после обеда, у меня начался насморк. Вы встречали людей, которые могут чихнуть двадцать раз подряд? И всех уже раздражает этот непрекращающийся чих, и все равно «будьте здоровы» говорят на каждый. Люди! Прекратите это! Для таких, как вы даже поговорку придумали: «На каждый чих не наздравствуешься»! Я имею ввиду, что чихать я от этого все равно не перестану, так что заткнитесь уж, окажите любезность!