Она пошла вперед, и легкость, с которой она несла мой чемодан, говорила об обретенной ею силе.

Я не решилась указать ей на то, что недостаток мужского внимания, вероятнее всего, связан с грязными ботинками и пропотевшей одеждой, а короткие волосы тут ни при чем. Я плелась за ней в своих ботинках, понимая, как странно мы выглядим: две молодые женщины с разницей в возрасте всего в десять лет, чью женственность уничтожила война.

Новобранцы уехали, и на улице перед вокзалом не было ни души, не считая седоволосого мужчины в костюме в тонкую полоску, грузившего свой багаж в салон черного такси. Водитель курил сигарету сквозь дырку в марлевой маске, и запах дыма смешивался с соленым морским воздухом и доносящимися откуда-то ароматами рыбоконсервной фабрики. Над головой безупречной невинной синевой сияло небо.

Тетя Эва повела меня на север.

– Город закрыли, чтобы попытаться воспрепятствовать распространению гриппа. Солдат посадили на карантин раньше, чем всех нас, но сейчас церкви, театры и кинотеатры, бани и танцзалы – все закрыто.

– А школы? – с надеждой спросила я.

– Закрыты.

Мои плечи разочарованно опустились.

– Папа сказал мне, что в Сан-Диего грипп будет слабее благодаря теплой погоде. Это было одной из причин, по которой он хотел, чтобы я сюда приехала, если с ним что-то случится.

– К сожалению, здесь, на юге, он тоже приобрел катастрофические масштабы. – Тетя покосилась на меня. – Наверное, тебе будет скучно, но лучше поскучать, чем умереть. Не забывай постоянно носить маску. Здесь насчет этого очень строго.

– Мне кажется, что хирургическая марля ни от чего не спасает. Единственный результат – это то, что она делает нас всех похожими на инопланетных чудовищ. Мой учитель естествознания, мистер Райт, носил маску и умер точно так же, как и те, кто этого не делал.

Она не ответила, поэтому я брела за ней, обдумывая сказанное. Наши шаги звучали в унисон. Каждые два квартала мы менялись чемоданом и саквояжем. Царящую на улицах тишину нарушало только наше сопение под грузом моих пожитков. Мои нос и подбородок потели под маской. Погода была слишком жаркая для октября.

Пройдя несколько кварталов на север, мы свернули направо на Бич-стрит. У нас за спиной послышался цокот конских копыт, и до меня донеслось такое зловоние, что я с трудом подавила рвотный рефлекс.

– Не смотри, Мэри Шелли. – Тетя Эва вытащила из кармана брюк носовой платок и прижала его к лицу поверх маски. – Смотри себе под ноги.

Но, конечно же, после слов тети Эвы мне захотелось посмотреть на тот ужас, от которого она пыталась меня защитить.

Бросив взгляд через плечо, я увидела повозку, запряженную лошадью, которой управлял изможденный темнокожий мужчина. Его ничего не выражающий взгляд был устремлен на дорогу прямо перед собой. Выгоревший на солнце фургон приближался, и я увидела гору накрытых простынями тел. Пять пар ног – черных, с фиолетовым отливом – свисало с края повозки.

– Я сказала, не смотри! – Тетя Эва сунула мне платок. – Дыши через это.

Не выдержав, я сдернула маску и согнулась над придорожной канавой, избавившись от скудного количества пищи, съеденной мною в поезде.

Тетя Эва уронила чемодан.

– Надень маску. Скорее.

– Мне нужен свежий воздух.

– Из-за этого гриппа свежего воздуха больше нет. Надень маску. Немедленно.

Я снова надела марлю на нос и вдохнула свое собственное кислое дыхание.

После того как повозка проехала, мы замолчали. Мы продолжали по очереди нести чемодан, когда меня перестало тошнить, но из уважения к мертвым старались сдерживать натужное сопение. Издалека снова донесся вой сирены скорой помощи.

Черные, серые и белые траурные повязки на дверях домов, так же как и в Портленде, говорили о жертвах гриппа. Черная ткань указывала на смерть взрослого, серая – пожилого человека, белая – ребенка. Близнецы Брэндивайн, жившие в Портленде по соседству со мной, не дожили трех месяцев до своего восемнадцатилетия. Их мать, не зная, считать дочерей взрослыми или детьми, сплела косы из черной и белой ткани.

Когда мы повернули налево и углубились в квартал, где жила тетя Эва, застроенный скромными, обшитыми вагонкой домиками, мне вдруг пришло в голову, что однажды моей тете придется вывесить на входную дверь кусок ткани, оповещающий о моей кончине. Меня снова начало подташнивать.

– Каким-то образом в этом квартале нам пока удается избегать гриппа. – Тетя Эва уже тащила мой чемодан по зацементированной дорожке, ведущей к ее дому. – Я не знаю как, но молю Бога, чтобы мы не заразились.

Я поднялась вслед за ней на крыльцо ее двухэтажного викторианского дома – увеличенной копии кукольного домика с зубчатой желтого цвета наружной обшивкой и декоративными деревянными деталями, напоминающими кружевные салфетки. Коричневая табличка в одном из окон фасада говорила, что жильцы являются ЧЛЕНАМИ ПРОДОВОЛЬСТВЕННОЙ АДМИНИСТРАЦИИ США, и включала официальную эмблему этой организации – красно-бело-синий щит в обрамлении пшеничных колосьев. Эта табличка говорила о том, что тетя Эва в определенные дни по запросу правительства будет отказываться от мяса, муки и сахара, чтобы сэкономить еду для наших солдат и голодающих в Европе, а также о том, что тетя Эва не является шпионом, предателем или опасным иммигрантом, а значит, ее следует оставить в покое.

Я задумалась о том, какой бы сейчас была моя жизнь, если бы мой отец соглашался со всеми атрибутами американской действительности наподобие этой проклятой карточки и предоставил войне идти своим чередом.

Тетя Эва открыла дверь и впустила меня в узкую прихожую, которая, как я почувствовала, едва сняв маску, провонялась луком точно так же, как и поезд. Швейцарские часы с кукушкой сообщили откуда-то из расположенной в задней части дома кухни о том, что уже четыре часа.

Где-то рядом раздался детский голос:

– Кто там?

Я вздрогнула и уронила сумку.

– Кто это?

– Это Оберон. – Тетя Эва с грохотом поставила мой чемодан на вытертые половицы прихожей. – Калифорнийская сорока, которую выходил мой сосед-ветеринар. Его призвали на фронт, а поскольку он холостяк и жил один, я присматриваю за птицей в его отсутствие.

Я вошла в ее лавандовую гостиную слева от прихожей и увидела изумительную черно-белую птицу с заостренным хвостом вдвое длиннее ее туловища. Она сидела на жердочке в высокой куполообразной клетке.

Птица опустила голову, разглядывая меня сквозь бронзовые прутья.

– Кто там?

Я улыбнулась:

– Я Мэри Шелли, по-видимому, твоя сводная кузина. Что еще ты умеешь говорить?

– Он называет свое имя и говорит «Привет», а еще любит свистеть и пищать, – ответила тетя Эва, снимая рабочее пальто. – Ты сможешь познакомиться с ним поближе чуть позже. А сейчас тебе необходимо принять ванну. Сделай воду как можно горячее, чтобы все микробы сварились. А заодно постирай свою маску.

– Хорошо. Потрясающая птица! Мне нравятся эти белые пятна у нее на крыльях и животе.

Я вернулась в прихожую, взяла чемодан и саквояж и уже собиралась подняться наверх, как вдруг увидела себя на бледно-лиловой стене в глубине гостиной.

Это была моя фотография, сделанная в спиритуалистической студии Джулиуса, старшего брата Стивена, во время моего апрельского приезда в Сан-Диего. Я снова опустила багаж на пол и прошла через комнату, чтобы лучше разглядеть снимок.

– Мэри Шелли? – раздался у меня за спиной голос тети.

На черно-белой фотографии мои голубые глаза казались прозрачными, почти как у привидения. Они вызывающе смотрели на меня в упор. Я так скептически отнеслась к тому, что на проявленной фотографии могут быть запечатлены настоящие ду́хи, что приложила все усилия к тому, чтобы придать себе упрямый вид. У меня на шее висели серебристые летные очки, хотя Джулиус и тетя Эва хотели, чтобы я их сняла, и я была одета в легкую белую блузку с воротничком и V-образным вырезом.

Я как будто снова услышала слова Джулиуса, произнесенные перед тем, как он меня запечатлел: «Не шевелись. Улыбайся. И призови мертвых».