Хотела ли Зина поехать в Берлин? Конечно, хотела! Да она согласна была ехать куда угодно, лишь бы отсюда! Несмотря на то, что вряд ли она сможет в этой поездке что-то увидеть. Привезут, скорее всего, с вокзала в гостиницу, а потом на завод, так и будут возить, как стадо баранов, под присмотром. Но, может, хотя бы из окна автобуса она увидит кусочек другой жизни. Понятно, что если такая поездка и будет, то она будет первой и последней для нее. Второй раз ей так уже не повезет.

Баба Дуся, которая никакая ей не бабушка, а была когда-то гувернанткой ее матери, бывала с семьей своей ученицы и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине. Рассказывала ей по-немецки про отдых в Баден-Бадене, а по-французски о поездке в Лувр, и как ее, Зины, дед решил в один день, и вся семья уехала на лето в Цюрих, потому что его дочь и ее будущая мать, тогда молоденькая девушка, тяжело заболела от любви к своему кузену. Зина, сейчас вспоминая рассказы Евдокии Поликарповны, которую для конспирации она всегда, даже когда они оставались только вдвоем, называла «баба Дуся». Думала о них, как о сказках, которые все знают, но в которые уже не верят. Осенью восемнадцатого, когда отец пропал окончательно, и вестей от него больше не было, а мама однажды вышла из дома обменять столовое серебро на продукты и не вернулась, они остались с Дусей одни. Зине тогда было только шесть лет. Все, что было до этого, она не помнила, были лишь только какие-то отдельные вспышки из памяти: солнечное утро на даче и отец собирает снасти, чтобы идти рыбачить, вечер и мама в свете торшера читает газету: «Алексей, ты только послушай!» – обращается она к отцу, какие-то сборы. Кто уезжает? Отец на войну? Они в имение бабушки под Полтавой? И больше ничего. Все остальное ей рассказала Дуся. Пусть будет еще что-то в ее жизни, кроме густого тумана действительности. Пусть будет еще хотя бы Берлин!

Дуся была на редкость умна и практична. В отличие от мамы, которая наивно верила, что все это ненадолго и вот-вот как-то разрешится, Дуся как-то сразу с ужасом догадалась, что большевики – это навсегда. И раз они не могут уехать, то надо приспосабливаться. Зина и выжила только благодаря ей.

Первым делом Дуся перевезла их на другую квартиру, туда, где их никто не знал. Как она это устроила, Зина не догадывалась. Что смогла из ценных вещей, но только небольшое и дорогое, собрала в узлы скатертей и простыней и наняла извозчика. Проехали часть пути, слезли, взяли другого, так и переехали. Книги, мебель, люстры – все бросили на старой квартире. Сами поселились в дворницкой под лестницей в большом, как теперь говорили, «бывшем» доме, а по-новому: «доме партийных работников». «Пусть плохая, но отдельная, – говорила Дуся о квартире, – нет соседей – нет вопросов».

Позже справила новые документы. Вместо Иваницкой Зина стала Ивановой. «Не любят в России нерусских, – объяснила потом она Зине, – да и такая фамилия больше подходит для новой жизни», – грустно улыбнулась. Дуся работала, шила на машинке, убирала квартиры, потихоньку продавала вещи, когда было совсем невмоготу, Зина училась. «Учись хорошо, – говорила Дуся, – при любой власти лучше работать не руками, а головой». Очень хотела, чтобы Зина поступила в институт, но не получилось. Однажды Дуся, поднимая ведро воды в чужом доме, ойкнула и упала замертво. «Удар», – сказал вызванный перепуганной хозяйкой врач. Зина в восемнадцать лет осталась совсем одна и вместо института поступила на службу.

В тот же день, когда Шмайков подписал на нее документы, Зину вызвали в местком.

– Вы будете представлять наше учреждение и нашу великую Родину, Иванова, – торжественно начала Лопатникова, освобожденный председатель месткома. – Поэтому решено выделить вам ордер на чулки, ботинки и пальто. Для торжественных встреч с товарищами в Берлине нужно будет красивое платье, но сейчас ордеров нет. У вас есть что надеть?

– Не нужно красивое платье, дайте ордер на отрез, я сама пошью.

– Вот это дело, Иванова! Потом все покажете, что там нашили, мы должны утвердить, – прогундосил Шейнайзен, заместитель Лопатниковой.

Николай же, сидя вечером в своей комнате в коммуналке, перебирал записи и книги. Отдавать некому, лучше сжечь. Завтра он выходной, освобожден для подготовки к поездке, соседи с утра уйдут на смену, останется только Мария Кирилловна дома, вот и сварит себе старушка суп на его чертежах и рукописях. Две книги Николай отложил, их ему подарил когда-то профессор Васнецов, обе с дарственными надписями авторов Капицы и Бора, надо как-то незаметно вернуть Андрею Аркадьевичу. Остальные, как было ни жалко, – в печь. Открыл гардероб – несколько сорочек, два костюма, один из бостона, Лида заставила пошить. «Ну что ты ходишь такой не авантажный, – упрекнула она его, – можешь же себе позволить». Сама купила и приволокла отрез, сама отвела к подпольному портному. Дорогой костюмчик вышел, зато теперь есть что надеть в поездку.

– Там будет торжественный банкет, – предупредила его Лопатникова.

– Галстук нужен, – поддакнул Шейнайзен, – знаешь, что такое галстук? – и заржал, обнажая гнилые зубы.

Николай сегодня с утра был у Андрея Аркадьевича в институте. Поговорили о работе. Потом Васнецов сказал:

– Пойдемте, молодой человек, выйдем, покурим, не будем мешать дамам дымом.

Лидочка и Вероника Григорьевна, секретарша профессора, заулыбались.

Они вышли во двор, и, гуляя по дорожкам запущенного сада, Андрей Аркадьевич, поминутно озираясь, вроде бы кто-то мог следить за ними тут, еще раз проговорил Николаю все то, что нельзя было записывать, а можно было только запомнить.

В Берлин делегация ехала в мягком вагоне. Зина в одном купе с сухой дамой из института стали и сплавов, Николай с работником ГПУ, который по документам работал инженером на заводе «Красный Октябрь». В вагоне были еще члены их делегации, и в соседнем тоже. Многие ехали с таким комфортом первый раз в жизни, робея от роскоши, их окружающей. Кроме них в поезде были только сов- и партработники, и иностранный дипломат с супругой.

Зина столкнулась с супругой дипломата возле уборной.

– Эскоьюзми, – проговорила эта самая супруга и хотела что-то спросить Зину. Но та быстро перебила ее:

– Извиняюсь, не понимаю.

Мало ли кто может их услышать. Не надо Зине сейчас такого. Нет у нее знаний иностранных языков, ни свободных, ни со словарем. НИКАКИХ нет! Все, поняли?!

Павлов держался с нею прохладно, но вежливо. На вокзал его прибежала провожать невеста, так говорили в их институте, Лидочка, смазливая и хорошо одетая дочка партработника из городского комитета, присланная к ним после школы для получения стажа. Должности ей в лаборатории не нашли, она ничего не умела, ничего не знала, на грязной работе быть не могла, и потому профессор Васнецов взял ее к себе. Пододвинули стол Вероники Григорьевны, поставили еще один, и Лидочка начала ходить к одиннадцати «на службу». А позже стала невестой любимого ученика профессора. На перроне она висла на Павлове, целовала его демонстративно в губы, прижималась. На них обращали внимание, но Павлов не отстранялся, чувствовал себя вполне свободно и от внимания толпы не смущался.

На границе поезд остановился, и в вагон ввалились три держиморды с коричневой с подпалинами по бокам овчаркой, сопровождаемые начальником поезда в форменной тужурке. Зина внутренне сжалась, но картонные лица были предельно вежливы и цедили сквозь зубы: «Разрешите паспорта!». Видно было, что и рады бы вести себя по-другому, да опасаются, неизвестно же, кто едет в поезде «Москва-Берлин». Взяли и Зинин паспорт. Несколько раз военный зыркнул на нее, в книжечку, опять на нее, опять в книжечку, и шлепнул печать. Через несколько часов поезду переставили колеса, и он покатился дальше, уже по Европе.

Зина жадно смотрела на поля, деревеньки, леса, которые мелькали за окном. Все такое чистое, правильное, ровное, а ведь ехали по Польше – бывшей части Российской империи. Уже рассвело. Зинина соседка после проверки опять легла спать, а Зине не спалось, она жадно впитывая в себя картинки несоветской жизни, боясь пропустить даже малейший штришок. «Это воспоминания на всю мою жизнь, – мелькнуло у нее в голове. – Запоминай, Зина, запоминай». Некому такое будет рассказать, но и пусть! Главное, что у нее навсегда в памяти останется картинка из другой жизни.