Скоро пойдут первые трамваи, дом начнет дрожать, словно стоная. Солнце будет жалостливо пробриться сквозь высотки. Улицы наполнятся грохотом сигналящих машины, по тротуарам заснуют местные или множество подобных мне – батраков, причаливших сюда в поисках лучшей доли. Немало будет праздно и бесцельно шатающихся вдоль оградок, соблюдая дистанцию взаимной терпимости. Всех их объединяет взгляд. Взгляд, с которым они смотрят сквозь тебя, не замечая. Глаза, словно обращённые внутрь. Я видел этот взгляд в каждом мало-мальски крупном городе.

Дети, лица которых заблестят в солнечной ванне, начнут резвиться с самокатами. Вереницы пешеходов будут слепляться в огромные кучи на переходах, а некоторые станут бросаться под машины, лишь бы не ждать сорок секунд подходящий свет. Спать под такие аккомпанементы не легко, но свыкнуться можно.

Близ метро забродят смуглые ребята, торгующие «Манго по девяносто», или раздающие газету «Ас-Салам». От остановки будут бегать маленькие оранжевые маршрутки или длинные муниципальные автобусы с троллейбусами. Водители попутно успеют переглянуться и козырнуть рукой друг другу на светофорах, матеря таксиста, занявшего остановку.

Трубы котельных вдалеке, извергающие клубы вертикального пара с октября по апрель, теперь молчат. У каждого подземного перехода сидит парнишка со своей грустной историей целого поколения, и толкает всякую дребедень, а на его пластиковом столике музыкальная колонка торжественно произнесёт зацикленную запись: «Наушники и зарядки по сто рублей. На андроид и на айфон».

«Скорая» пронесётся на красный через ближайший перекрёсток с включенными мигалками и орущей сиреной, от чего стаи голубей встрепенуться и покинут свой насиженный плацдарм. Оранжевый дворник сметёт на проезжую часть остатки весны. Другой будет облагораживать разноцветные клумбы к новому сезону. Цыгане иной раз обойдут свою землю в поисках дураков, к которым можно присосаться. Если хоть копейку им сунешь – пиши пропало. Век не отвянут. Затем из ниоткуда выползет полицейский патруль и всех разгонит под витиеватый матерный перебор в качестве сопровождения.

Беспокойство. Именно это то чувство будет дышать тебе в спину каждый раз, когда ты высовываешь голову из своей однокомнатной норки. На улицах обитает великое разнообразие человеческой злобы и грубости.

– Хороших везде мало. – говорила Надя. – Просто там, откуда мы с тобой приехали, злые – не очень злые, а здесь – очень. Обратная сторона капитализма. Большой город перемалывает людей, заставляя искать спасения в перемалывании себе подобных.

Скверно, но душевно, черт возьми!

Надежда просилась посидеть у меня, так как её хоромы не располагают местом ставить всю эту Шайтан-машину с трубками и углями. Уж очень ей нравится эта хреновина. Но гораздо больше, ей нравится учить меня жить. Или это я слишком много на себя взваливаю? Может, она со всеми такая напористая?

Она говорила, что тем, кто беспамятно твердит, о том, что в здешних краях от силы тридцать солнечных дней в году, надо помогать. Помогать подкинуть денег на билет до дома, ибо они в городе дай Бог пару дней. Мол, погода здесь такая же, как и в той же Москве или Архангельске, во всяком случае – в промежутке от поздней весны до поздней осени. С нескрываемым сарказмом велит мне больше слушать тех, кто привык ходить в очках известной расцветки. И как прикажете их различать? Её излишняя категоричность глубоко оседает в подкорках.

– Это не категоричность. – как-то возразила она. – Это определённость.

– Видишь? – начала она однажды утром, озираясь на улицу за окном. – Бабушки сидят, сомкнув ряды. Кто-то торгует цветами, кто-то старым трикотажем. А полифоническая гавань уличного ритма им до лампочки. Они ещё помнят, всё то, про что мне рассказывали родители.

– Как на месте Купчино были деревянные домики прежде, чем на смену традиционной школе русского зодчества пришёл архитектурный стандарт блочных хрущевок, и железобетонная плесень вытеснила прежний мир. Помнят времена, когда в Эрмитаже запрещалось ходить в уличной обуви, а некоторые из них даже застали возвращение третьего «Самсона» в сорок седьмом, когда главную достопримечательность большого каскада фонтанов в Петродворце триумфально провозили по Невскому.

Знаешь строки? «И символом свершенной мести, в знак человеческого торжества воздвигнем вновь, на том же самом месте, Самсона, раздирающего льва». Да ни хрена ты не знаешь. – она поспешила убедиться в моём всеобъемлющем невежестве.

– Большинство из них видели последние крупные наводнения. Ещё до дамбы. Сколько прошло? Лет сорок, наверное. Помню в детстве, когда с родителями ездили сюда машиной, то обязательно мотались в Кронштадт на денёк. Когда проезжали по дамбе, я всегда жутко боялась, что вот-вот вода поднимется и смоет всех безвозвратно. Забивалась вниз и пересиживала, пока не начиналась суша и папа командовал: «Вылазь, трусиха».

Она рассказала, что раньше приезжим частенько напоминали, что они здесь – чужаки. Вскоре этот обычай ушёл в прошлое. Все смешалось, а грани стёрлись, но Надя без конца талдычит, что мы с ней – чужие на этом празднике жизни и никогда не должны этого забывать, сколько бы лет здесь не пробыли. Всегда входить через кухню, как и положено гостям, а не переть на пролом, снося парадную.

Я действительно ничего из этого не знал. «Приключения незнайки» – вот и вся моя накатная. Всегда слыл довольно тупым в смысле жизненной стратегии, но в этой своей тупости я был прекрасен. Впрочем, подобные референсы сейчас ни к чему».

***

«Так и валялся вчера, вернее сказать, уже сегодня. Представлял, как сейчас выглядит моё кривое, уставшее лицо, превратившиеся в руины. Чувствовал себя скованно, будто жирафом в лифте. Давно не испытывал таких перегрузок. Держу краба, в таком же смятении пребывает врач, который совершил ошибку и теперь не находит слов, чтобы сообщить пациенту, что того уже на том свете с фонарями ищут. Он хотел помочь, но лишь нанёс необратимый ущерб.

Молчаливая Надежда продолжала сидеть, дымя трубкой, а я одним глазом изучал, как мигают оранжевые угольки на её вдохе, другим же – погрузился в ностальгию, к которой меня привело собственное легкомыслие.

Подле кровати лежал пакет апельсинов, в которых поселилось неприлично много косточек. Мандарины мне как-то больше по душе, но в круглосуточном «Дикси» на первом всю партию привезли гнилой. Хмурая продавщица в выцветшей кофте надеялась, что я именно тот прекрасный принц голубых кровей, которому нужно кофе и кабачковая икра по акции, лежащие на кассе в ожидании своего часа. Но принц из меня никудышный.

Днём видел, как у этой же кассы рыдал мелкий пацан. Малому виделось принципиальным оплатить товар самостоятельно, то есть просто приложить отцовскую карту к терминалу. Но папаша про это забыл и опростоволосился. Нам – это ничего, а для детей простые действия, на подобии: набрать код от домофона, клацнуть по кнопке в лифте под присмотром матери – ритуал священный и значимый.

Господи, зачем я об этом рассказываю?

Вообще, ностальгия – вещь несвоевременная. В том смысле, что приходит опосля, когда уже ничего не осталось. Всё равно, что вспомнить про любимую когда-то футболку, когда мать начнёт мыть ею пол у тебя перед носом. Паровоз ушёл, но я все же отправился покорять тот срез пространства и времени, где трава была зеленее, и солнце светило ярче. Чувствовал себя стариком на склоне лет, хватающимся за воспоминания, только бы не признавать перемены.

Мысли в голове проносились отрывистые и неспокойные. Уж лучше сейчас маленьким мальчиком под дождём сидеть в дедовской машине и смотреть, как на стекле соревнуются капельки, и моя всегда побеждает, чем всё это. На душе скреблись кошки, а за окном слышался глухой лай одинокой собаки и пьяные крики мужиков. Почему мои грёзы столь убоги?

Осмелев, рассказал Наде про мои сегодняшние подвиги, про сестру, да про то, какой я неудачник, в надежде выдавить из неё крупицу жалости. В течение получаса я извлекал из памяти все акты и действия. На что она лишь риторически спросила: «Разве кто-то говорил, что будет легко?».