сложнее боли, когда не спасают

вино и прохлада.

Свет фонарей исчез,

отдробил пространство и время,

оставив лишь чёрный холст,

может, пустую раму.

Тьма накрыла Ершалаим, –

башню, сады, переулки, базары,

гордых богов гипподрома, дворец, –

весь великий город;

тьма залезла в форточку спрутом,

я стоял и курил и думал,

я – жёг тот роман, который

писал урывками втайне, и –

когда почернела последняя из страниц, –

разбил ботинком бледное

«В белом плаще с кровавым подбоем…»,

мысленно поцеловал тебя,

как – твою прапрапрапра- – Генрих Четвертый,

выкинул сигарету,

вновь закурил,

сломал,

достал телефон из кармана…

*

Вижу: беззвучный режим,

от тебя шесть звонков и одна смс: «Как ты? «

Я не знаю, что можно сказать,

все слова обернулись плясками пламени,

и не загнать, не поймать, словно

это – последний день,

или что-нибудь вроде –

праздник песах,

гости на Патриарших,

майское полнолуние,

дымный картофель,

рваные гроздья сирени,

тень с нетронутой чашей вина,

тень у Лысой горы.

Я думаю, что вопросы крови сложнее…

Я – звоню.

Бог, вероятно, в далёких испанских реях.

Время, Фернан, позабыть про его чудеса.

Тряпка бордовая, курево на батарее,

Травит сосед на площадке бойцовского пса.

Шлёпанье ног по паркету, шумит смеситель,

Дым сигаретный не хочет идти в мороз.

Ты превратишься, Фернан, в этот вечер в сито.

Где-то на грани твоих мальчишеских грёз

Был этот вечер: шипели копья туземцев,

Шлем с золотою насечкой глотал прибой.

Не было только странного серого Энска,

Не было той, что была в этот вечер с тобой.

Время, Фернан, неуютное время нерва.

Время припомнить, с чего начиналась игра.

Пел сумасшедший севильский: «Не быть тебе первым! «

Выл сумасшедший севильский: «Не быть тебе первым! «

Ты понимаешь его, капитан-генерал.

Энск. На секунду она обернулась в проёме,

Ты разобрал: «не сегодня…», «ошибка…», «прости…»

Пёс захлебнулся от воя, ни до, ни кроме

Ты не сжимал столько горечи дымной в горсти.

Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.

Золото рыб горит на святом Петре.

Время, Фернан, за кем-то идти до дверей.

Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.

Пёс за окном сумасшедшему воем вторит.

Куришь и пьёшь и хватаешь лёгкими море.

Тряпка бордовая крови с волною спорит.

Спорит тряпка и –

Обрывает бред.

Воскресай под тягучую тему «Твин Пикс».

Этот кадр уплывёт (с золотой лесопилкой).

Уплывут, в зарешёченных окнах, бутылки.

Уплывут, так едино обриты, затылки.

Уплывёт полстраны, выпуская закрылки.

Убирая шасси, уплывёт царь Борис.

(Что там было ещё – не припомнишь, так вылги.)

Воскресай в безнадёжно потерянный лес,

В ненащупанный путь (без пути и дороги),

В письмена, где едва и пропущены слоги,

Где костры в обветшавшей хоккейной коробке,

Где картошка в золе, и костры до небес –

Оплетают нездешнего мира пороги.

Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,

Распознать сквозь закрытые намертво веки,

Сквозь кромешные тропы, рубежные реки,

Бесфонарные улицы, ночи, аптеки, –

Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,

Как стремился ты в белый, как сажа, вигвам,

Как стремишься ты в белый, как сажа, вигвам,

Чтобы выйти другим (не скажу – человеком).

Шершавит ветер склады с сахарным тростником

В далях далёких, там, где мамонты и тюлени.

Тучи разводит Фидель, да как-то легко-легко,

Словно всё за него – добрый дедушка Ленин.

Мимо него летят что-то опять бомбить,

Нефть выбивать и газ на всяких разных наречиях.

Хочет Фидель уйти, спокойно себе курить,

Уходит, и навсегда, в тихий вчерашний вечер.

Дедушка Ленин ткёт розовый, в искру, закат.

(Капитализму смерть, да здравствует новая эра!)

Дедушка Ленин там, где кончаются облака,

Смотрит из своего незакатного СССРа.

Там – золотятся хлеба, лампочка в десять ватт,

Дети сыты, умны, и пятилетка в две смены,

Русский эстонцу брат, не хочет никто воевать…

Помилуй нас и спаси, добрый дедушка Ленин.

Слепые черти жарили своих.

Шекспир кропал, что в Дании неплохо,

Горел, в шелках и позолоте, стих,

(Как будто) кто-то подменил эпоху.

Беспечный Гамлет не видал теней,

Не истерил высоко на подмостках.

Косяк (дверной?) мусолили подростки.

Милицанер – чем дальше, тем сильней –

Предвидел в школьниках Дали и Босхов.

Горел весёлыми огнями Эльсинор,

Как прочие кремли и бундестаги.

Горели по округе с давних пор

Склады, бумаги, денежные знаки.

В народе возрождался свальный грех,

И заповедь «не сотвори кумира»

Выплескивалась в праздник за квартиры.

Беспечный Клавдий не стеснялся пира…

И лишь Офелия – провидица за всех, –

Офелия плыла меж тёмных вех,

Сжимая в кулачках весь ужас мира.

Дозволял огню полыхать и жрать, и

Сам песок ссыпал из часов в мешки.

Кто писал про вечность с пустой кровати,

Тому светит станция Петушки, –

Заливать про быль, быль залить бальзамом,

Отбиваться от сладколюбых ос.

Заходи, вечор (ты ведь верным самым).

Будем пить зелёный как купорос.

Будем пить бордовое как гранаты.

Будь.

Кастрюля с пеплом ещё горяча.

Задымляет дым, как буран когда-то.

И как будто за снегом горит свеча.

Эх, вечор, мы забыли, забыли напрочь

Это самое (сладкая же пора!):

Тихо капал воск на глухую на ночь.

Капал воск цвета пьяного янтаря,

Капал воск, как нездешнее что-то капал.

Под присмотром партии Ильича

Башмачки со стуком спадали на пол.

Капал воск, на столе горела свеча.

Espionage is a serious business…

«Moonlight and Vodka»

Крис де Бург

«That dancing girl is making eyes at me,

I'm sure she's working for the K.G.B.»

(Говорит она человеческим голосом: «Не губи.

Я тебе ещё пригожусь, Джеймс, т.е. Крис.

В радости, в горе, в похмелье».)

А в небе диск

Ко всему приученный напоминает опять,

Как Алексан-Александрычу Блоку подали ложных опят.

«Я тебе ещё пригожусь, Джеймс (т.е. Крис)», –

И блеск неестественно-мягкий контактных линз…

Послушай сценарий, Джеймс: ты соблазняешь её,

С Веничкой вместе – коктейли одеколонно-портвейнные пьёшь,