Любое мирное обращение Царских детей к охранникам вызывало у них раздражение, и Стрекотин не без досады пишет: Арестованные непременно старались вступать в разговоры с красногвардейцами. <…> Они часто начинали разговор так: «Нам скучно, в Тобольске нам было веселее, отгадайте, как зовут эту собачку?» Они всегда выводили с собой собак, находящихся при них.

Когда с такими разговорами они обратились к красногвардейцу Садчикову Николаю Степановичу, он грубо ответил: «Нечего мне зубы заговаривать, можете топать дальше». Испуганно переглянувшись, молча они пошли дальше по аллее. <…>

<…> Особенно тяжело было стоять на внутренних постах, вверху дома, где помещались арестованные, у выхода сверху во двор, здесь часто мимо поста проходили арестованные, останавливались, улыбаясь, начинали заводить разговоры с красногвардейцами…[149]

Кроме грубых, хамских выходок со стороны охранников, были издевательства и иного рода. Из рассказов Чемодурова стало известно, что когда Августейшие Особы проходили куда-либо мимо часовых, те всегда умышленно щелкали затворами винтовок, нервируя Их. Государь как бы окаменел и не выдавал своего состояния, – говорил Чемодуров, – Государыня страдала и все молилась. Княжны нервничали[150].

Когда княжны шли в уборную, Их там встречал постовой красноармеец и заводил с Ними «шутливые» разговоры, спрашивая, куда Они идут, зачем и т. д. Затем, когда Они проходили в уборную, часовой, оставаясь наружи, прислонялся спиной к двери уборной и оставался так до тех пор, пока ею пользовались[151].

В доме Ипатьева узники не имели права свободно передвигаться даже по второму этажу, где они проживали, поскольку и здесь дежурили охранники; и каждый выход из комнат в уборную или ванную должен был оповещаться предупредительным звонком часовому, только таким образом они могли пользоваться уборной. Из всех членов Царской семьи Императрица единственная выражала свой протест нежеланием подчиняться этому унизительному установлению. Жена Николая, – писал участник расстрела Виктор Нетребин, – была очень упряма, и почти каждый раз приходилось вставать ей на дорогу, когда она выходила из своих комнат, так как не хотела придерживаться заведенного правила давать предупредительный звонок часовому[152].

Появившиеся первоначально в большевистской среде, а в наше время – в зарубежной литературе[153] рассуждения о том, что режим и условия жизни членов Царской семьи в доме Ипатьева были вполне приемлемыми и даже комфортными, нельзя считать сколько-нибудь основательными или достойными доверия. Подобный взгляд выражает непонимание того колоссального различия между обстоятельствами, с которыми столкнулись Царь и его семья в Екатеринбурге, и их предыдущей жизнью. Нельзя поверхностно уравнивать страдания этих людей, сошедших с самых вершин власти могущественной Империи, с не меньшими, безусловно, страданиями тех, кто не имел подобного опыта. Поэтому едва ли могут оценить эту разницу исследователи, не учитывающие, что для Царских особ, проведших значительную часть жизни в исключительной, недоступной для большинства обстановке, лишение прежнего положения и терпеливое несение всевозможных ограничений уже само по себе являлось величайшим подвигом.

При знакомстве с условиями, в которых приходилось жить узникам Ипатьевского дома, при нескончаемых унижениях и цинизме охраны, в ожидании неминуемой смерти, – больше всего удивляет преданность Царской семье их слуг, пострадавших вместе со своим Царем добровольно. Факт этот стал достоверно известным только в наше время, благодаря воспоминаниям, оставленным уже в советский период. В частности, о преданности обреченным Романовым всех оставшихся с ними упоминают оба коменданта дома Ипатьева, и в первую очередь организатор и исполнитель убийства Юровский: …я счел необходимым, – писал он, – теперь же изложить подробно историю казни бывшего царя Николая его семьи и приближенных, не желавших оставить царскую семью не смотря на предложение Исполкома[154]. В заключение своих воспоминаний Авдеев лаконично выражает эту же мысль, говоря о последней участи узников: Оставалось одно: бывшего царя Николая Романова и его приближенных, отказавшихся его покинуть, расстрелять![155]

О верности Труппа и Харитонова Юровский надменно заметил, что они были слугами с собачьей приверженностью к господам[156]. Но особую роль он отводил Евгению Сергеевичу Боткину, подчеркивая его необыкновенную преданность Царственным узникам. Доктор Боткин, – вспоминал Юровский, – был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьей Романовых тяжесть их жизни[157].

В книге дежурства охраны в доме Ипатьева читаем запись от 4 июля (день замены коменданта Авдеева Юровским): Доктор Боткин приходил с просьбой разрешить привести попа на воскресенье для служения обедни, на что ему было отвечено, что просьба будет передана областному Совету. За 11 июля значится: Доктор Боткин обращался с просьбой пригласить священника отслужить обедницу, на что ему было дано обещание…[158] По этой просьбе через три дня в доме Ипатьева состоялось последнее богослужение. Из протокола допроса протоиерея Иоанна Владимировича Сторожева, давшего показания в качестве свидетеля судебному следователю Ивану Сергееву, известны даты всех богослужений, проведенных для Царской семьи в Екатеринбурге[159]. В своих показаниях отец Иоанн рассказал и о последнем из них: Войдя в комнату, я сказал Юровскому: «Сюда приглашали духовенство, мы явились. Что мы должны делать?» Юровский, не здороваясь и в упор рассматривая меня, сказал: «Обождите здесь, а потом будете служить обедницу». Я переспросил: «Обедню или обедницу?» – «Он написал: обедницу», – сказал Юровский. <…>

В это время диакон, обращаясь ко мне, начал почему-то настаивать, что надо служить обедню, а не обедницу. Я заметил, что Юровского это раздражает, и он начинает «метать» на диакона свои взоры. Я поспешил прекратить это, сказав диакону, что и везде надо исполнять ту требу, о которой просят, а здесь, в этом доме, надо делать то, о чем говорят. Юровский, видимо, удовлетворился. Заметив, что я зябко потираю руки (я пришел без верхней рясы, а день был холодный), Юровский спросил с оттенком насмешки, что такое со мной. Я ответил, что недавно болел плевритом и боюсь, как бы не возобновилась болезнь. Юровский начал высказывать свои соображения по поводу лечения плеврита и сообщил, что у него самого был процесс в легком. Обменялись мы и еще какими-то фразами, причем Юровский держал себя безо всякого вызова и вообще был корректен с нами. <…>

<…> Став на свое место, мы с диаконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава. Но, едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени, и здесь вдруг ясно ощутил я то высокое духовное утешение, которое дает разделенная молитва.

Еще в большей степени дано было пережить это, когда в конце богослужения я прочел молитву к Богоматери, где в высоко поэтических, трогательных словах выражается мольба страждущего человека поддержать его среди скорбей, дать ему силы достойно нести ниспосланный от Бога крест[160].