Синьор Алессандро Скарлатти, неаполитанец, возвышался над своим маленьким сынишкой Доменико, который сидел за великолепным клавесином. В свете свечей на боковых стенках клавесина сияли сцены, инкрустированные редкими породами дерева и перламутром. Жадность – грех, алчность – грех, но Мари-Жозеф отчаянно жаждала, просто алкала поиграть на этом клавесине.

Ее окружали изображения войны и триумфа. На потолке злобные волки влекли на битву колесницу бога Марса. Всюду, насколько хватало глаз, посетителя встречали символы войны и победы. Мари-Жозеф жалела, что король не избрал своим музыкальным салоном Салон Дианы, так как ей куда больше нравилась мифическая охотница и высеченный месье Бернини мраморный бюст короля, с высоты пьедестала, казалось, с юной надменностью окидывавший взором весь покой. Мари-Жозеф горевала о том, что ей не довелось видеть его величество юным. Разумеется, он был до сих пор хорош собой, но тридцать лет тому назад он был сказочно прекрасен.

Синьор Скарлатти рявкнул на сына, отдавая ему какое-то приказание. Мари-Жозеф разобрала отдельные итальянские слова, по большей части «нет, нет, нет». Доменико перестал играть и сложил руки на коленях. Синьор Скарлатти пропел мотив без слов, не исключая и мелизмов, отбивая такт дирижерской тростью по сверкающему перламутру клавесина.

– Тра-та-та-та! Capisci?[8]

– Да, отец.

Доменико заиграл снова; синьор Скарлатти, сложив руки на груди, грозно воззрился на него, пока он играл. Мари-Жозеф считала Доменико несравненным вундеркиндом и лукавым шалуном.

Синьор Скарлатти заметил Мари-Жозеф:

– Надо же, а ведь это наша малютка, учительница арифметики!

Он подошел к Мари-Жозеф и поцеловал ей руку.

– Добрый вечер, синьор, – приветствовала его Мари-Жозеф.

– Фортуна была к вам благосклонна, – промолвил он.

– Я всего лишь стала по-другому одеваться, – возразила Мари-Жозеф.

– И прошли немалый путь от Сен-Сира до Версаля. – Он томно поглядел на нее. – Теперь, когда вы заняли столь высокое положение, смею ли я, смиренный, надеяться на поцелуй?

Мари-Жозеф покраснела:

– Если я стану целовать мужчин, особенно женатых, то непременно навлеку на себя гнев брата.

– Но если я сумею угодить вам, если я сумею угодить ему, если я сумею угодить его величеству…

– Сударь, я и не предполагала, что, написав вам в подарок незатейливую песенку, я превращусь в вашу должницу.

Она вырвала у него руку.

Скарлатти усмехнулся:

– Судя по всему, вы пробыли при дворе недолго.

– Вы же сами знаете. Пожалуйста, забудьте, что я когда-то просила вас об услуге, пожалуйста, забудьте, что когда-то к вам обращалась!

– Синьорина Мария!

Доменико кинулся к ней и пылко обхватил за талию, почти исчезнув в пышных оборках нижней юбки.

– Маэстро Демонико! Как чудно вы играли!

Он, как обычно, рассмеялся, услышав прозвище, которое она придумала ему, когда он и его отец приезжали в Сен-Сир играть перед воспитанницами. Она опустилась на колени и обняла его.

– Он играл бы лучше, если бы упражнялся, – вздохнул синьор Скарлатти. – Здесь мы порепетировали, – он грозно покосился на сынишку, – но недостаточно! Он убежал – захотел, видите ли, поиграть! И это в день, когда ему предстоит выступать перед королем! Можно подумать, ему три года, а не шесть.

– Мне не шесть! Мне восемь!

– Ш-ш-ш! Если спросят в Версале, говори «шесть». Ну давай, репетируем!

Мальчик за руку потянул Мари-Жозеф к клавесину. Она села рядом с ним.

– А я видел вашу русалку, синьорина Мария!

– И что же? Она очень страшная?

– Нет, она красивая и поет, как будто рассказывает чудесные истории.

– Это вам сейчас придется пропеть историю, молодой человек, – перебил его синьор Скарлатти. – А если сыграешь скверно, что скажет наш покровитель? Вице-король вышлет нас из Неаполя. – Он склонился к самому уху Мари-Жозеф. – Но тогда я смог бы остаться во Франции и боготворить вас, пока вы не вознаградите меня за преданность.

– Ваша игра придется по вкусу королю, – сказала Мари-Жозеф Доменико, а затем обратилась к синьору Скарлатти: – И его величество вознаградит вас куда более щедро, чем это под силу мне.

– Я бы отдал все его богатства и титулы за один-единственный поцелуй, – не уступал синьор Скарлатти.

Его домогательства уже нельзя было принять за дружеские шутки; Мари-Жозеф напомнила себе, что он, может быть, богат и знаменит, но она – девица благородного происхождения.

– Синьор, – сурово произнесла она, – мы вернемся к этому разговору, когда вы обретете его богатства и его титулы.

Синьор Скарлатти в отчаянии прижал руки к груди.

– Сдаюсь! – признал он. – Вы меня победили. Можете забрать мое сердце и повесить у себя на стене в качестве трофея.

– Я предпочла бы не лишать вас его, синьор Скарлатти. Лучше всецело отдайте его музыке.

– Я-то готов, а вот готов ли Доменико… Он разочаровывает меня, он разочаровывает месье Гупийе, но больше ни одна живая душа не заметит, если он сыграет неправильно. Месье Галлан восхищался нашей игрой на репетиции. А мое самое заветное желание – угодить вам.

– Угождать вы должны не мне, а его величеству, – поправила Скарлатти Мари-Жозеф.

– И его величеству, – согласился синьор Скарлатти.

Мари-Жозеф поцеловала Доменико в щеку.

– Нет на свете того, кому может не понравиться ваша игра, – сказала она мальчику и поспешила обратно в Салон Венеры, в царство благодатного тепла и рассеянного света.

В алькове, полускрытая занавесями и апельсиновыми деревцами, мадам Люцифер устроилась, как в гнездышке, с мадемуазель д’Арманьяк.

«Не забывай, ты всегда, даже мысленно, должна называть ее не „мадам Люцифер“, а „герцогиня Шартрская“, – одернула себя Мари-Жозеф. – Мари-Жозеф де ла Круа не вправе именовать члена королевской семьи прозвищем, да еще таким злобным». Разумеется, если бы оно вырвалось из уст Мари-Жозеф, мадам бы это позабавило, но публично ей пришлось бы притвориться оскорбленной.

Из-за занавесей приплыло облачко табачного дыма. Мадам де Шартр с наслаждением затянулась тоненькой сигарой, а потом передала ее мадемуазель д’Арманьяк; та поглубже вдохнула дым и сладострастно выдохнула. Мари-Жозеф захотелось присоединиться к ним, но у нее не хватало смелости.

– А вот и маленькая монашка, – процедила мадам Люцифер.

– Вы совершенно правы, мадам де Шартр.

Мари-Жозеф застенчиво улыбнулась, надеясь, что они предложат ей сигару.

– Полагаете, что она идет исповедаться? – спросила мадемуазель д’Арманьяк.

Дым струился от ее губ, а запах табака заглушал аромат апельсиновых цветов.

– Или исповедать нас?

Мадам Люцифер придвинулась к Мари-Жозеф. Драгоценности на ее корсаже сверкали, затмевая сияние ее безумного взора.

– Вы сообщите о наших прегрешениях своему брату, душенька, или моему отцу-королю?

– Мне не пристало обращаться к его величеству, – возразила Мари-Жозеф. – А мой брат всецело поглощен работой. Он не читает проповеди и не исповедует.

– А какие еще не приличествующие духовному лицу науки он изучает? – спросила мадемуазель д’Арманьяк уже более дружелюбным тоном.

– Мой брат не изучает никаких наук, не приличествующих духовному лицу!

– Ах, какая жалость! – вздохнула мадемуазель д’Арманьяк. – Подумайте, мадам де Шартр, скольким грехам можно было бы предаться с таким красивым священником!

– Сейчас подсчитаю, моя милая, – и я могла бы совершить на один грех больше, чем вы.

– Полагаю, на два больше, ведь вы же замужем!

Обе дамы рассмеялись. Мадемуазель д’Арманьяк передала сигару мадам Люцифер, и та проскользнула за апельсиновые деревца.

Глашатай остановился на пороге Салона Марса и трижды ударил о паркет жезлом:

– Званый вечер начинается!

Мадам Люцифер за рукав увлекла мадемуазель д’Арманьяк с глаз долой.

Показался его величество, возглавлявший процессию свиты в Салон Марса, на вечерние увеселения. По правую руку шествовал его святейшество. Ив шествовал слева – рядом с королем и папой, даже превосходя положением короля и королеву Англии, следовавших сзади. Мари-Жозеф была столь поражена, что замерла на пороге, открыв рот, и лишь в последнее мгновение, спохватившись, отпрянула и присела в глубоком реверансе.