Мадам де Ментенон часто рассказывала о Мартинике ученицам, вверенным ее попечению. Она вспоминала о лишениях, которые ей пришлось вынести в Новом Свете. Убеждала девочек из высокородных, но обедневших семейств, что если они будут богобоязненны и послушны, как она, то его величество наделит их приданым и они не узнают нужды.

Месье перебил Мари-Жозеф:

– А вы пользуетесь тем кремом, что я подарил вам?

Он пристально уставился на нее, не отнимая от носа ароматического шарика. Цвет лица у него был очень нежный. К тому же он подчеркивал аристократическую бледность с помощью пудры и черных мушек на щеке и в уголке рта.

– Этот крем бесподобен, но и он вам не поможет, если будете, невзирая на все предупреждения, сидеть на солнце!

– Папа, какой вы злой! – упрекнула месье Лотта. – Сейчас Мари-Жозеф куда бледнее, чем она была, когда только приехала во Францию.

– И все благодаря моему крему! – провозгласил месье.

– Ах, оставьте ее! – взмолилась мадам. – Что за беда, если она, как и я в юности, не прочь побродить по лесам и садам. Как сказал его величество, придворные совсем разлюбили сады. Кроме меня, да вот теперь еще мадемуазель де ла Круа. Так о чем вы только что говорили?

– Вздор, пустяки, мадам, – пробормотала Мари-Жозеф, радуясь, что месье успел перебить ее до того, как она высказала свое мнение о мадам де Ментенон. Выражать свое мнение при дворе всегда было рискованно, а хвалить мадам де Ментенон в присутствии мадам – совершенно безрассудно.

– Тпру! – крикнул кучер.

Замедляя ход, карета сильно качнулась. Мари-Жозеф чуть было не соскользнула с сиденья на пол. Ее лодыжки задели стройные длинные ноги шевалье де Лоррена. Лоррен галантно поддержал ее за руку, не дав упасть, и не отпускал, даже когда карета выровнялась. Своим бедром он касался ее бедра. Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. Мари-Жозеф улыбнулась в ответ, а затем опустила взгляд, устыдившись собственного разыгравшегося воображения. Шевалье был необычайно хорош собой, хотя уже и не молод. В свои пятьдесят пять он был ровесником короля. Он носил длинный черный парик, как и его величество. Глаза у него были ярко-голубые. Мари-Жозеф снова прислонилась к спинке, освобождая ему место. Шевалье подвинулся, устраиваясь поудобнее. Вытянув ноги, он прижал ее туфельки к основанию сиденья, так что она не могла пошевелиться.

– Сядьте прямо, сударь! – потребовала мадам. – Никто не давал вам права сидеть развалясь в моем присутствии!

Месье ласково похлопал шевалье по колену.

– Это я позволил Лоррену вытянуть ноги, – промолвил месье. – Мой друг слишком высок для нашей кареты.

– А я слишком толста, – возразила мадам. – Но я же не разлеглась на всем сиденье.

Лоррен выпрямился, задев макушкой парика о потолок кареты.

– Приношу мадам самые глубокие извинения.

Он взял свою шляпу с пышными перьями и открыл дверцу, а выходя, провел плюмажем по запястью Мари-Жозеф.

Месье поспешил выйти следом за ним.

Мари-Жозеф, уняв сердцебиение, сосредоточила все свое внимание на мадам и Лотте, как ей и полагалось.

– В Версаль я вернусь вместе с Ивом, – быстро сказала она. – Тогда на обратном пути всем будет свободнее.

– Дитя мое, – вздохнула мадам, – это не имеет никакого отношения к размерам кареты.

Мадам встала и спустилась вниз по ступенькам. Месье помог выйти ей, а Лоррен – Лотте. Мари-Жозеф выпорхнула за ними, торопясь увидеть брата. Лоррен уже поджидал ее с изысканной вежливостью, словно она была членом семьи брата короля. Он подал ей руку. Знаки его внимания одновременно волновали и смущали ее. Он лишал ее душевного равновесия. Ничто на Мартинике никогда не смущало ее: там она жила тихой, уединенной жизнью, вела хозяйство в доме брата, помогала ему проводить эксперименты и читала книги обо всем на свете.

Она ступила на мостовую рядом с мадам, которой чувство собственного достоинства не позволяло замечать грязь и зловоние. Король пожелал встретить вернувшуюся экспедицию в порту, а мадам полагала себя неотъемлемой частью двора и потому сопровождала его величество, не сетуя и не жалуясь.

Мари-Жозеф украдкой улыбнулась. Мадам не жаловалась при посторонних. В кругу семьи принцесса Пфальцская не стеснялась в выражениях и зачастую высказывала нелицеприятные мнения.

Месье тронул Лоррена за локоть. Лоррен поднес к губам руку Мари-Жозеф и хотел было присоединиться к месье, но рядом с ним, как и подобает супруге, уже шествовала мадам. Шартр спешился, бросил поводья лакею и предложил руку сестре.

Мари-Жозеф сделала реверанс и отступила назад. Ей предстояло найти место в конце процессии, позади тех, кто превосходил ее знатностью и положением.

– Пойдемте с нами, мадемуазель де ла Круа, – предложила мадам. – Шевалье готов сопровождать вас.

– Но, мадам!..

– Я знаю, что значит скучать по близким. Я не видела своих родных двадцать лет, с тех пор как приехала во Францию. Пойдемте с нами, и никто не заставит вас терпеть разлуку с братом долее, чем того потребуют обстоятельства.

С благодарностью, с изумлением Мари-Жозеф склонилась в придворном поклоне и поцеловала край платья мадам. Тут же отдал поклон мадам и месье Лоррен. Мари-Жозеф поднялась. К ее удивлению, шевалье, улыбаясь своей пленительной, загадочной улыбкой, поцеловал руку не мадам, а ей.

Словно во сне, Мари-Жозеф в сопровождении одного из самых прекрасных придворных оказалась в начале величественной и пышной процессии, о месте в которой она не смела и мечтать.

Королевская карета стояла первой в череде пятидесяти других. На ее дверцах сияли золотые солнца. Восьмерка лошадей била копытами, фыркала, позвякивала упряжью. Все лошади были белые, в небольших, размером с монету, черных пятнах. Этих чубарых, «барсовых» упряжных жеребцов прислал в подарок своему брату – французскому монарху китайский император. Внукам короля были подарены такие же чубарые пони.

– Осторожно, мадемуазель де ла Круа! – тихо предостерег ее Лоррен, когда они проходили мимо великолепной упряжки. Терпкий запах конского пота смешивался с запахом рыбы и водорослей. – Эти твари – наполовину барсы и питаются сырым мясом.

– Что за нелепость, сударь! – возразила Мари-Жозеф. – Лошадь не может соединиться с барсом.

– И вы не верите в существование грифонов…

– В мире скрываются доселе невиданные создания, но все они – творение природы…

– Или химер…

– А не порождение орлов и львов…

– Или русалок?

– И не порождение смертных женщин и демонов!

– Я и забыл, вы же изучаете алхимию, подобно вашему брату.

– Сударь, он изучает не алхимию, а натурфилософию!

– Выходит, алхимию он оставляет вам – алхимию красоты!

– Воистину, сударь, никто из нас не увлекается алхимией. Он занимается натурфилософией, а я – математикой, в меру своих скромных сил.

Лоррен снова улыбнулся:

– Не вижу разницы.

Она хотела было объяснить, что, в отличие от алхимика, натурфилософ не занимается поисками бессмертия и превращением низменных металлов в золото, но Лоррен пренебрежительно пожал плечами:

– Дело в том, что я вообще малообразован. Математика – это что же, арифметика? Какой ужас! Если бы я изучал математику, мне пришлось бы упражняться, суммируя собственные долги! – Он комически содрогнулся от страха, наклонился к Мари-Жозеф и прошептал: – Вы так прекрасны, что я поневоле забываю о том, что вы занимаетесь… тайными науками.

Мари-Жозеф покраснела:

– Я не имела случая ассистировать брату с тех пор, как он уехал с Мартиники.

«А также заниматься математикой», – с сожалением подумала она.

Молодые аристократы соскакивали с лошадей; их отцы, матери и сестры выходили из карет. Герцоги, герцогини, пэры Франции, иностранные принцы[2], версальские придворные в роскошных нарядах выстроились, согласно порядку старшинства, чтобы поприветствовать своего короля.

Рядом с королевской каретой граф Люсьен соскользнул со своего арабского скакуна. Дворяне, имевшие тот же чин, что и граф Люсьен, носили шпаги, а у него на поясе висел короткий кинжал. Он и в остальном не стремился следовать моде. Хотя и облаченный в расшитый золотом синий жюстокор, знак особо приближенного придворного, он отказался и от кружевного жабо, и от лент. Вместо них он повязал простой шейный платок, заправив его концы в петлицу. Он отрастил короткие усики, точно армейский офицер. На такое нарушение правил решился только Шартр, который до сих пор упивался своими военными победами, однако все прочие придворные были гладко выбриты, под стать королю. Парик на графе Люсьене был каштановый, по военной моде подвязанный на затылке. Ему следовало бы выбрать черный парик, подражая королю, и носить его, опустив крупные локоны на плечи, как предпочитал его величество. Мари-Жозеф полагала, что пользующийся особой королевской милостью граф де Кретьен, конечно, может пренебречь модой, но, одеваясь и причесываясь словно армейский капитан, выглядит нелепо, выставляя себя на посмешище.