Теперь предстоял поход к певице, с которой он договорился о визите еще накануне вечером. Ехать пришлось за город, на дачу.

Волин сам вышел из артистической – и не бедной – семьи, но в таких коттеджах бывать ему приходилось нечасто. Один бассейн на первом этаже чего стоил. Следовательского заработка Волина не хватило бы, пожалуй, даже на то, чтобы оплатить воду в этом бассейне. Оставалось только порадоваться за звезд отечественной поп-сцены – в такой дом и Элтона Джона не стыдно поселить.

Сама певица оказалась очень милой женщиной – внимательной и гостеприимной. Она угостила Волина каким-то совершенно замечательным чаем, от которого он почему-то опьянел, но не по-плохому, чтобы снять штаны и бегать по потолку, а по-хорошему – чтобы штаны не снимать, но лечь на диване, свернуться клубочком и вести долгие разговоры про жизнь.

Но сворачиваться клубочком было некогда, и Волин приступил к разговору. К его удивлению, певица не стала никого обвинять.

– Вы знаете, у меня нет врагов – сказала она, глядя на следователя большими миндалевидными глазами.

– Совсем нет? – удивился Волин. – Все-таки шоу-бизнес, соперницы, завистники…

Она покачала головой.

– Бог миловал – сказала. – Да и кому я могу мешать? Я ведь не рэпер и не суперстар какая-нибудь. Есть у меня миллион-другой поклонников, а мне этого и достаточно. На скромную жизнь хватает.

И, подумав, добавила:

– Да и вообще я в той квартире очень редко бываю. Я или здесь, или за границей живу. А на Никитском бульваре самый центр, шум, гарь, машины. Кто бы стал меня там подстерегать? Так что, думаю, это просто случайность. Кстати, как себя чувствует эта бедная девушка?

Волин, не вдаваясь в детали, отвечал, что «бедная девушка» чувствует себя замечательно, и откланялся.

Нужно было теперь отправить криминалиста на место происшествия, чтобы подтвердить случайный характер падения балки, а после этого можно было с чистым сердцем рапортовать полковнику о закрытии дела.

Дело закрыли, но без работы старший следователь не остался – в производстве были и другие дела. Прошло дней десять, и Волин почти забыл о таинственных дневниках. Коробка с тетрадями тихо лежала у него дома на антресолях и есть не просила, а дневи, как сказано в Писании, довлеет злоба его. То есть думать приходилось о сегодняшних проблемах, а вовсе не о дневниках столетней давности.

Однако утром в субботу позвонил Сергей Сергеевич. В голосе его трепетало торжество.

– Расшифровал, – сказал он, – готово.

И потребовал, чтобы Волин немедленно приезжал к нему домой – читать.

– Прямо сейчас? – удивился Волин, зевая. – Может, по почте пришлете?

Отвечая на этот неуместный вопрос, генерал употребил такие выражения, что Волин понял: ехать все-таки придется, причем не откладывая.

Спустя час он уже входил в знакомый дом на Поварской. Поднялся на третий этаж, толкнул дверь в квартиру – генерал-майор никогда не запирал двери днем, только на ночь. «Бодрит, – объяснял он, – держит в тонусе». Волин осторожно пенял ему на такую неосмотрительность, тот лишь отмахивался: «Судьбу не перехитришь, захотят убить – грохнут и за Кремлевской стеной, прямо в сортире…». А архивы, спрашивал Волин, за архивы ваши не боитесь? Генерал-майор отвечал, что все архивы у него в надежном месте, здесь – только переведенное в цифру. Так или иначе знающий человек мог попасть к нему домой в любой момент, даже не известив об этом хозяина. Но таких знающих кроме Волина было раз, два и обчелся. Волина же Сергей Сергеевич знал с младенчества. Дело в том, что в свое время генерал ухаживал за его бабушкой – в те еще времена, когда она была молодой женщиной. Но бабушка предпочла бравому офицеру известного артиста и, кажется, никогда об этом не жалела. Зато Сергей Сергеевич жалел до сих пор и время от времени объяснял Волину, что будь его бабушка поумнее, был бы он, Орест, не потомком актеров голожопых, а внуком генерала, жил бы в центре Москвы и вообще катался бы как сыр в масле. Но раз уж не вышло, так не вышло. Тем не менее Ореста он любил настолько, насколько вообще генерал КГБ способен любить живого человека, следил за его успехами и даже пару раз благодаря старым связям помог в сложных обстоятельствах.

– Сергей Сергеевич, это я, – крикнул Волин, войдя в прихожую.

– Давай в гостиную, – отвечал ему откуда-то издалека глуховатый голос историка.

Волин двинул в гостиную. Это была комната метров на двадцать пять с высоченными потолками. В советские времена генералам КГБ давали хорошие квартиры. Теперь другие времена, теперь генералы не ждут милостей от государства и берут все, что им надо, сами.

Как ни странно, гостиная казалась небольшой – вероятно, от диванов, столов и кресел, которыми она была набита, как щеки старого хомяка. В последние годы тут появилось даже пианино. Время от времени Сергей Сергеевич присаживался к нему и, тыкая в клавиши одним пальцем, наигрывал «Работа наша такая» и «С чего начинается родина».

– Не хочу отставать от моды – объяснял он. – Куда молодежь, туда и мы. Как говорил Владимир Ильич, задрав штаны, бежать за коммунизмом. Вот только коммунизм наш по-прежнему за линией горизонта.

И сам смеялся своим же незатейливым шуткам. Впрочем, сейчас ему было не до шуток. Он усадил Волина в кресло, сам держал в руках стопку бумаги.

– Ты спрашиваешь, для чего он все это зашифровал? – заговорил генерал, как бы продолжая двухнедельной давности разговор. – Очень просто: чтобы всякие дураки не совали свой нос в исторические документы. Стенография по системе Штольце-Шрея, с использованием правил нотной записи Терне. Так уже лет сто никто не стенографирует, так что пришлось попотеть. Но, скажу тебе, не зря, очень не зря.

И Сергей Сергеевич сунул ему в руки стопку бумаги.

– Читай, – велел генерал.

Волин взвесил в руке увесистую пачку, вздохнул и принялся читать.

«Прежде, чем начать свой дневник, замечу, что меня совершенно не прельщают лавры господина Достоевского, его благородия Ивана Тургенева и даже его светлости графа Толстого. Возможно, я был бы не прочь встать на заре, расчесать черепаховым гребнем седую бороду (каковой не обладаю) и отправиться пахать поле, а хорошенькие крестьянки пусть бы пели и плясали вкруг меня свадебные песни. Но громоздить словесные эвересты, да еще и терзать читателя идеями – нет, слуга покорный. Потому писать я буду без красот и ухищрений, исключительно по делу.

Правда, возникает вопрос: чего ради взялся я за перо, если ни красот, ни ухищрений на горизонте не видно?

Дело в том, что после переворота я вынужден вести затворнический образ жизни – чтобы не мозолить глаза новой власти. Вследствие этого у меня образовалось некоторое свободное время. А письмо – вернейший способ убиения оного, хотя и несколько вредный для окружающих. Вы скажете, зачем писать, если литераторов и без того предостаточно? Признаюсь на это, что от современных книг меня несколько тошнит. Не так, чтобы очень сильно, но достаточно, чтобы вовсе не брать их в руки.

Кажется, Дизраэли сказал: хочешь прочитать хорошую книгу – напиши ее сам. Дерзну последовать мудрому совету. Правда, в искусстве считаю себя человеком прошлого столетия, а, значит, слегка старомодным. Для меня и Чехов – авангардист, а уж про господ вроде Андрея Белого и говорить нечего. Поэтому писать буду так, как привык, а не так, как пишут сегодня.

Вторая причина, почему берусь за перо – желание донести до потомков мой метод. Что за метод такой, спросит вдумчивый читатель, имеющий довольно досуга, чтобы задавать оригинальные вопросы. Отвечу: главный метод, которым я владею в достаточной мере – метод уголовного следствия.

Тут, пожалуй, самое время рассказать, кто я такой. Ваш покорный слуга по роду занятий – дипломат. Однако так сложилась судьба, что мне с младых ногтей пришлось заниматься уголовным сыском. На то были личные причины, о которых, может быть, расскажу я несколько позже. Так или иначе мое увлечение, или, как говорят наши извечные друзья англосаксы, хобби, стало ни более ни менее, как судьбой.