Возникают очертания заводского цеха. В цехе Фрося и ее начальник.
ФРОСЯ. Я вас очень прошу, Иван Максимович! Всего на три дня! Что же мне на колени перед вами встать?
НАЧАЛЬНИК. Не могу, Фрося, как ты не понимаешь? Работать кто будет? Узнают, что я тебя отпустил, – под трибунал отдадут. Время военное.
ФРОСЯ. Ладно вам! Лиду вон отпустили… И никто вас под трибунал не отдал.
НАЧАЛЬНИК. Эх, семь бед – один ответ! Вы, мамаши, с ума посходили! Всем вдруг понадобилось детей их эвакуации забирать! Куда? Зачем? Что здесь хорошего?
ФРОСЯ. Сердце не на месте! Слухи страшнее страшного по городу ходят! Ночами не спишь, думаешь, как она там? Жива ли? (Плачет.)
НАЧАЛЬНИК. Пиши заявление!
ФРОСЯ. Ой, спасибо, Иван Максимович! Руки вам буду целовать!
НАЧАЛЬНИК. Прекрати, Фрося! Но только попробуй мне через три дня не вернуться!
ФРОСЯ. Вернусь! Вернусь! По гроб жизни благодарить вас буду!
НАЧАЛЬНИК. За что? Вы, мамаши, сами не понимаете, что делаете! Ты вот что, беги в исполком, возьми разрешение, чтобы дочку забрать. Без разрешения не отдадут, напрасно только съездишь.
Затемнение.
АВТОР. Бабушка приехала в Боровичи, куда эвакуировали мою маму, но детей там не оказалось. Когда стало ясно, что место эвакуации выбрано неправильно и скоро в Боровичах будут немцы, детей отправили дальше – в Ярославскую область. Бабушка рванула туда.
В неразберихе первого месяца войны, многие Ленинградцы вернули своих детей из эвакуации. Тогда никто не мог предположить, какая их ждет судьба…
Возникают очертания военного эшелона. У дверей вагона Фрося, Томочка и боец-охранник. Томочка сильно простужена, едва держится на ногах.
БОЕЦ. Говорю же вам, в Ленинград уже никого не пускают. Только военные эшелоны.
ФРОСЯ. Почему?
БОЕЦ. Такой приказ! В город – только военные поезда.
ФРОСЯ. Нам очень надо!
БОЕЦ. Вы что же дура, мамаша? Город окружен, а вы рветесь туда! Зачем?!
ФРОСЯ. Я на работе всего на три дня отпросилась, а уже четвертый пошел! Меня ж за это под суд!
БОЕЦ. Вряд ли… Должны понимать… Война все планы меняет…
ФРОСЯ. Миленький, помоги же ты нам!
БОЕЦ. Не могу!
ФРОСЯ. Что мне с дочкой делать? Заболела она, едва на ногах стоит! Куда мне с ней теперь? Войди в положение! Помоги до дому добраться, миленький! Окружен город, не окружен, мы уж дома разберемся!
БОЕЦ. К начальнику эшелона идите.
ФРОСЯ. Ходили! Отказал… Говорит, откуда дочь забрали, туда и возвращайтесь. А мне на следующей неделе по разнарядке на оборонные работы идти! Кто за меня пойдет? Кто будет окопы рыть? Пусти нас, Христа ради!
БОЕЦ. А мне за вас потом отвечать?
ФРОСЯ. Что ты! Мы как мышки тихо сидеть будем! Ты нас только в вагон пусти, миленький!
ТОМОЧКА. Мне плохо, мама… (Падает.)
ФРОСЯ (подхватывает дочь, с трудом берет на руки). Христа ради прошу!
БОЕЦ. Ладно, полезайте! Только я ничего не видел!..
Затемнение.
АВТОР. Лето 41 года было жарким. Ясная погода позволяла фашистам бомбить Ленинград ежедневно. Мама и бабушка вернулись в Ленинград 6 сентября. А 8 сентября кольцо блокады сомкнулась. В этот же день в результате бомбежки загорелись Бадаевские продуктовые склады. Надвигался голод. Зима началась очень рано и была аномально суровой… (Перебирает фотографии.) В 41-ом году отец закончил в школу и собирался поступать в Академию художеств. Как и его друг – Сашка.
Возникают очертания Академии художеств и сфинксов, укрытых дощатыми футлярами. Прислонившись к гранитному парапету Невы, стоят Олег и его друг Сашка. Сашка обхватил голову руками.
ОЛЕГ. Что с тобой, Сашка?
САШКА. От голода едва на ногах держусь.
ОЛЕГ. Брось! Не придумывай! Идем!
САШКА. Ты, Олег, говорил, война неделю продлится. Месяц. Ну, максимум два…
ОЛЕГ. Ну, говорил… Я вправду так думал… И многие думали. Не хотелось верить, что война надолго.
САШКА. Ты говорил, мы немцев шапками закидаем!
ОЛЕГ. Не говорил я так, не придумывай! Не мог я так говорить…
САШКА. Смысл был именно такой!
ОЛЕГ. Ну, хватит! Идешь ты со мной или нет?
САШКА. Нет!
ОЛЕГ. Почему?.. Послушай, столько лет мы приходили сюда в приготовительный класс, мечтали, что когда-нибудь поступим в Академию! Выучимся, станем знаменитыми художниками, как твой любимый Федор Васильев. Ну, или как Левитан. А я даже не задумывался, что Академии есть чердак. Такой огромный чердак! И крыша. С целое футбольное поле! На чердаке сейчас стоят бочки с водой и ящики с песком. Щипцы лежат – зажигалки тушить.
САШКА. Откуда ты знаешь?
ОЛЕГ. Я в отряд записался. Добровольный пожарный отряд. Вчера наше звено балки на чердаке Академии суперфосфатом обрабатывало.
САШКА. Суперфосфатом? Я думал это удобрение.
ОЛЕГ. Так и есть. Но не только! Оказывается, если раствором суперфосфата пропитать дерево, оно не горит.
САШКА. Бесполезно. Все бесполезно!
ОЛЕГ. Почему?
САШКА. Нас здесь замуровали. Мы все погибнем!
ОЛЕГ. Откуда в тебе это упадничество, Сашка? Нельзя быть таким пессимистом! Идем!
САШКА. Куда ты меня тащишь, Олег?
ОЛЕГ. Хочу, чтобы ты тоже в пожарный отряд записался! Будем вместе дежурить, вместе зажигалки тушить!
САШКА. Надо было вовремя из города уезжать! И ведь была такая возможность!…
ОЛЕГ. Куда?
САШКА. Куда угодно! Сдохнем мы здесь!
ОЛЕГ. Между прочим Академия продолжает работать. Никто никуда не уехал!
САШКА. Все сдохнем! Я не верю в победу!
ОЛЕГ. Замолчи! Я этого не слышал. И только попробуй еще раз так сказать! Ты же сам себя в гроб вгонишь! Своим настроением! Разве не знаешь сказку про двух лягушек, которые попали в горшок со сметаной? Одна сдалась и захлебнулась, а выжила та, что барахталась до конца! Надо барахтаться, Сашка! До конца.
САШКА. Ну, и барахтайся сам! Я человек, а не лягушка!
ОЛЕГ. Ну, и сиди здесь один! (Уходит.)
Затемнение.
АВТОР. Сашка умер от голода в конце ноября, самого голодного месяца блокады. С 1 октября нормы снизились до 400 грамм в день рабочим и 200 грамм служащим и иждивенцам. Все ждали увеличения нормы к празднику Октябрьской революции, но повышения не произошло. Многих это морально подкосило. Более того с 20 ноября норма снизилась до 250 грамм для работающих и 125 грамм для иждивенцев и продержалась так почти месяц. "Сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам", – написала об этом Ольга Бергольц в своей «Ленинградской поэме». (Перебирает фотографии.) Вот фотография моей девятилетней мамы. На руках у нее годовалый двоюродный брат. Кто сфотографировал их в ту блокадную зиму? Не знаю. Теперь уже не у кого спросить…
Возникают очертания комнаты в ленинградской квартире. Окна плотно завешаны одеялами. В печке-буржуйке чуть теплится огонь. На кровати лежит Дуся, укрытая одеялами и пальто, только нос торчит. Утро. Фрося приносит тазик с водой.
ТОМОЧКА. Не буду умываться!
ФРОСЯ. Как это умываться не будешь? Почему?
ТОМОЧКА. Вода холодная. Я видела, в бидоне был лед.
ФРОСЯ. Так я воду вскипятила, кипяточку добавила.
ТОМОЧКА. Все равно холодная! Не буду!
ФРОСЯ. Так немытая и в школу пойдешь?
ТОМОЧКА. Так и пойду! Не понимаю, зачем вообще надо мыться! Вон тетя Дуся лежит и не моется!
ФРОСЯ. Тетя Дуся тебе не пример! Тетя Дуся – это наша беда. Болеет тетя Дуся…
ТОМОЧКА. Мамочка, ну сама посуди, кто увидит, мытая я, или немытая? Сидим в бомбоубежище в пальто, платками замотанные по самые уши.
ФРОСЯ (вздыхает). Ну, что я могу поделать, поступай, как знаешь. Не мойся. Значит, ты уважение к себе потеряла.
ТОМОЧКА. Почему это я потеряла уважение к себе?
ФРОСЯ. Потому. Не умываться по утрам, значит не уважать себя. А если ты себя уважать перестанешь, то и никто тебя уважать не будет… Врагам только этого и нужно! Они хотят, чтобы мы опустили руки и перестали двигаться, мыться, выходить из дому.
