Всю оставшуюся репетицию я думал только о том, чтобы она закончилась вовремя. Профессор наш имел обыкновение закругляться в шесть, и я, учитывая этот факт, оставшееся вечернее время отдал под съёмку в сериале «Гюрза». Сегодняшние мои эпизоды должны были сниматься в интерьере, и в вызывном листе, напротив моей фамилии, стояло: «на площадке с 18.30». Но в привычное для себя время окончания работы Лисицын, как и предполагалось, отпустил всех… кроме нас с Ирой Алдониной, сказав, что хотел бы задержаться с нами ещё на часок и «почистить» парные сцены Доранта и Графини…

Действовать надо было оперативно. Извиняться иговорить про кино не имело смысла – ни один уважающий себя режиссёр не отпустит сниматься актёра за считанные дни до премьеры. Тем более, исполнителя одной из главных ролей! Разве что, речь шла бы о суперзвезде, да и то вряд ли… Но во дворе театра меня уже ждала киношная машина, и промедление было смерти подобно. И тут меня осенило! А что, если поругаться с Лисицыным, так сказать, в рабочем порядке? Конфликт на творческой почве! Размолвка двух художников! Максимум, снимут с роли. Да и чёрт с ней, не особо она мне и нравится! Из театра-то не выгонят – я же административно ничего не нарушу! В крайнем случае, возникнет тупиковая ситуация: режиссёр недоволен актёром, а актёр –режиссёром – срочно нужен другой исполнитель! Не менять же на афише имя постановщика – уже и билеты все проданы! Короче, рискнём! Главное, что Ивецкий уже успел свалить! Так что, разряжать обстановку и усмирять праведный режиссёрский гнев будет некому! Ну, поехали!!

– Дмитрий Андреич! Мы три месяца репетируем эту пьесу и ни разу не брали финальную сцену. Почему вы отпускаете артистов, когда нам просто необходимо делать финал, – я старался говорить, как можно, спокойнее, – мы ведь его даже не читали! Вы вечно избегаете этой сцены, и ваше поведение наводит на мысль, что режиссёр спектакля, где мне, между прочим,тянуть главную роль, видимо, просто не представляет себе концовки подобного балагана! Может быть, вы не знаете, про что ставите спектакль? – краем глаза я видел, что Алдонина от неловкости робко двинулась к кулисам (значит убедительно выпендриваюсь – ай да сукин сын!). – Так зачем же вы его тогда ставите? Чтобы актёры беспомощно болтались по сцене, не зная, что им делать?! Чтобы фальшь, которая пронизывает здесь каждый эпизод, стала для нас нормой?!– я уже набирал обороты, видя, что Ира и вовсе ушла. – Конечно! Не вам же выходить сюда на подмостки! Не вы ведь будете барахтаться в дерьме, которое тут развели!! Это про нас зрители будут говорить: «Как же им не стыдно!!!» – раззадоривая себя, я уже начал невольно пародировать своего визави. – А что вы скажете студентам?! Они ведь обязательно придут полюбопытствовать, что за «шедевр» отчубучил ихтитулованный наставник!! Как вы будете им в глаза смотреть после этого чудовищного вранья!!!

Я ожидал ответного монолога, поэтому не стал вываливать все негативные эмоции относительно несчастной нашей пьесы, а припас ещё некоторые шаблонные тезисы, но отпора не последовало. Профессор медленно поднялся, неряшливо перекинул через предплечье свой тёмно-серый плащ, полрукава которого, в итоге, прилегло на пол; дрожащими пальцами подцепил немного помятую шляпу и побрел к выходу. Но после нескольких шагов плащ оказался на полу уже полностью, так как Лисицын неминуемо наступил на волочащийся по ковровой дорожке рукав и, качнувшись, машинально взмахнул рукой. А, спустя долю секунды, шляпа его, как бы завершая комический трюк, вылетела из вскинутой десницы и, насмешливо кувыркнувшись, приземлилась под одним из зрительских кресел.

– Играйте, как хотите, – профессор не стал поднимать с пола детали своего гардероба и, обессиленный, гордопокинул зал. Без верхней одежды, но с прямой спиной…

На всякий случай, я решил сразу не выбегать из театра и прыгать в киношный транспорт, а немного задержаться в декорациях неготового нашего спектакля. Пять минут роли не сыграют, а резко сбрасывать накопленный конфликт и, как ни в чем не бывало, нестись по своим делам (да ещё на глазах у коллег!) выглядело бы подозрительно.

Попрощавшись с ещё не успевшими уйти партнерами по валидольной премьере, я с подчёркнуто грустной физиономией отправился к служебному выходу. Мгновенно срисовав во дворе

ждущего меня водителя и убедившись, что оскорбленного режиссёра-постановщика поблизости нет, а наступающий вечер ранней осени невероятно прекрасен, я поменял выражение лица и спокойненько потопал к машине. В конце концов, в кино опоздать невозможно…

3

Спектакль наш не был готов и перед самой премьерой. Но самым страшным оказалось даже не это, а возникновение у меня ещё одного съёмочного дня накануне генерального прогона. На подобное самоубийство я, естественно, никогда не отважился бы, но часть натурного материала оказалась бракованной, и её необходимо было переснять. Причем, сделать это при дневном свете, поэтому ехать на съёмку после репетиции не представлялось актуальным. Планировщик слёзно умолял освободить именно завтрашний злополучный день: мол, горим, натура уходит, из всех графиков выбиваемся, обещаем двойную ставку, московская «звезда» даёт только это число и так далее…

Ну что ж… Если меня не сняли с роли за неделю до премьеры, то уж за пару дней не уберут и подавно. Только вот как объяснить в театре сложившуюся ситуацию? Сказать правду – даже не смешно, такой вариант не стоит и рассматривать. Снова устроить конфликт двух художников – тоже хлипкая затея… Вторично, подозрительно… Линять со спектакля, отказываться от роли –как минимум, поздно… Так или иначе, завтра предстояло провернуть какую-то аферу…

Узкая щель между дверью моей комнаты и коридором посредством вторжения собачьей морды стала постепенно расширяться, и, забавно сопя и переваливаясь с лапы на лапу, ко мне засеменил соседский таксёныш. Своим домом он считал всю квартиру, а не только квадратные метры своих хозяев.

– Муля, куда отправился! Ну-ка домой! – приближался из коридора голос соседки. – Вот невоспитанная собака! Паша, вас к телефону! – уже показалась в дверном проёме Лена – хозяйка принюхивающегося ко мне пса. – Ради бога извините! Он у меня ещё молодой…

Телефон, как и полагается в коммунальной квартире, находился в коридоре, и интимность разговора всегда исключалась. Тем более что звонила Танька – я и при встречах-то с ней предпочитал разговорам телесный контакт, а уж по телефону и

вовсе не любил сотрясать воздух. Ей же, впрочем,каки любой женщине, было просто необходимо хотя бы иногда слышать в свой адрес нежные слова, на что в гигантском коридоре довольно-таки населённой коммуналки я был абсолютно не способен. Беспомощнее моя органика выглядела, разве что, в нашем новом неготовом «шедевре».

– Павлик, почему ты не звонишь? Я очень соскучилась…

– Ну, ты же знаешь, у меня выпуск спектакля…

– Может быть, приедешь сегодня – я оливье настругала…

– Тань, извини, сегодня точно не смогу! Что не съешь, убери в морозилку, – я вдруг вспомнил, что у меня на кухонной плите кипели пельмени. Чёрт! Сейчас разварятся в кашу! Рука с телефонной трубкой рефлекторно заёрзала по щеке. – Слушай, давай я перезвоню!!

– У тебя гости?

– Нет, просто не могу сейчас говорить! Через полчаса, ладно?! – я намеревался не только спасти ужин, но и употребить его горячим.

– Павлик, ты меня обижаешь…

– Когда ты зовёшь меня Павликом, то возникает ощущение, что я разговариваю с мамой! Какое-то Зазеркалье!!

– Хорошо, не буду, если приедешь!

– Танюш, ну перестань! У нас, действительно, очень трудный выпуск! Ничего не готово, не представляю, как будем играть! Постоянно только об этом и думаю! А ты – приезжай, приезжай…

– Я не буду мешать тебе вживаться в роль!

– Что за глупости! Никто никуда не вживается!!

– Так в чём же дело? Ты ведь даже не звонишь!

– Вот сейчас поем пельменей, от которых уже, наверное, осталось сплошное месиво, и сразу тебе позвоню! Договорились?! Или тебе нужны ещё какие-нибудь аргументы?! – я бесповоротно терял терпение.