–Блин, мы же забыли стены окропить! – обратив внимание на то, как я, поднимаясь с пола, ударился локтем о плинтус, и под обоями лавиной посыпалась штукатурка, мой друг поспешно налил в стаканы водки и один из них сунул мне. Затемон снова встал и, периодически окуная пальцы в свою гранёную посудину, щелчками разбрызгал спиртные капли по периметру комнаты:

– Чего завис? Давай, а то не приживёшься!

–Каштаныч, только по последней, ладно…У меня сегодня ещё одна встреча важная…И так-то многовато будет…

–Лады. А это мне, как раз, на вечер, – Гриня подхватил литровую бутылку огненной воды, в которой плескалось чуть меньше половины, и, не обратив внимания на мою обескураженную мину, убрал зелье к себе в сумку.

–У тебя же спектакль сегодня! – я даже икнул.

–Спасибо, что напомнил!

–Так тебе спектакль надо будет играть, а не смотреть!

–Так у меня между первым и вторым выходом– минут сорок, между вторым и третьим – ещё полчаса…Всё нормально! Расслабься…А освободишься, так подгребай к финалу! Вместе и допьём, что останется!

– Слушай, ну несерьёзно…Тебе обязательно надо пузырь до последней капли, что ли, высасывать?! Давай лучше завтра вечером догуляем! – на всякий случай, я не предпринимал попыток вернуть водку на стол (это было всёравно, что забирать лежащую перед собакой кость), но и ни секунды не сомневался в том, что любые уговоры бессмысленны. Ограничился иканием.

–Жить, Паша, надо сегодня. А наступит ли завтра, никто не знает…Ты не боись, у меня с этим напитком давнее джентльменское соглашение, –речь моего друга была тверда, походка, с которой он отправился к выходу, не смутила бы даже экспертов по части сценического движения, а готовность его к спектаклю зашкаливала и обезоруживала. – Чем ныть, лучше бы выпил на посошок, да проводил товарища до лестничной площадки! А то, не ровён час, ошибусь дверью и зарулю к кому-нибудь из твоих соседей водку допивать…

– Так тебе ещё и без разницы, с кем пить?! Лишь бы булькало…

– Ну, ведь у тебя же, родное сердце, нынче офигеть какое важное рандеву! А ты ещё и дико переживаешь за улётность сегодняшнего спектакля! Так не доставайтесь же одному Каштанову окаянные поллитра!Ладно, проехали. Так и быть, не буду тебя позорить! Пока! – конечно же, никого из моих «домочадцев» Гриня тревожить не собирался, и открывшаяся только что перспектива вычерпать недопитое пойло, что называется, в одно рыло, скорей, обрадовала его.

Последнее слово мой гость произнёс как-то двусмысленно, а не с присущей ему конкретностью. И, в течение минуты, у меня была возможность догнать Гриню в коридоре и выяснить, угроза ли закладывалась в брошенное им«пока» или обычное

прощание. Но, дослушав партитуру удаляющихся шагов с благополучным разрешением в хлопок входной двери, я осушил уже согревшийся в моей руке стакан, закинул в рот какую-то шпротину и плюхнулся на раскладушку.

Никакой встречи у меня, на самом деле, назначено не было. Да ещё важной. Стал бы я пить перед важной встречей! А уж о спектакле после стопки-другой в моём случае и речи быть не могло! Скрыть опьянение мне всегда не удавалось, а что касается работы… Сказать, что игра становилась каторгой – это значит ничего не сказать! Каштанов же мог работать в любом состоянии. Причем, не мучиться, не выкарабкиваться, не ставить партнеров в дурацкое положение, а именно играть! Не выключаться из процесса до последней секунды!Жить в роли!!

А соврал я ему, потому что уж больно не хотелось, чтобы Каштан надирался во время спектакля. То есть, я полагал, что сыграть-то он, разумеется, сыграет, но ведь чем трезвее будет, тем лучше…Однако, мне и в голову не могло прийти, что дружище заберет водку с собой! Какой глупый просчёт! Да и не отнимать же бутылку – один раз на пол я сегодня уже слетал.

И, будто бы напоминая об этом неприятном инциденте, под обоями посыпалась очередная партия штукатурки – каждый проходящий по моей улице трамвай провоцировал для древней коммунальной коробки в пятнадцать квадратных метров лёгкое землетрясение, и зыбкая тишина ласкала слух только ночью.

В будильникенеобходимости не было – сон мой на новом месте длился чётко от последнего общественного транспортаза окном до первого…

2

По привычке я подтащил стул к комоду, выдвинул средний ящик, накрыл его сверху полкой из шкафа и стал раскладывать на ней завтрак. Но сегодня что-то в этом механическом наборе действий вызывало диссонанс. Стоп, а что не так? Что же…что же…что же…А, ну конечно! У меня же теперь есть стол! Зря, что ли Гринядавеча старался…Интересно знать, как он после вчерашнего? Жив ли? Надо было хоть жратвыкакой-нибудь с собой ему дать!В отключке, правда, мне его видеть пока не доводилось, но ведь всё когда-то бывает в первый раз!

Яневольно придал ускорение чайно-бутербродной доставке в желудок, хотя до начала репетиции оставалось ещё полчаса, а до театра можно было дойти от силы за 10 минут (удачно переехал, ничего не скажешь!). Икота, покинувшая меня накануне только с наступлением сна, к счастью, больше не возвращалась, и, одухотворённый этим обстоятельством, я потопал по нашему длинному коридору к входной двери под звонкий лай соседского таксёныша – он пока ещё не держал меняза своего. Странно, между прочим, что подобное звуковое сопровождение не неслось вчера вслед уходящему Каштанову… Впрочем, условности… В конце концов, собака могла быть на прогулке…

Опасения мои насчёт финала вчерашнего вечера не оправдались – Гриня был, как огурчик. Чист, гладко выбрит, исполнен благоухания, правда, чем-то навязчивым, но оно и понятно – выхлопы минувшего дня необходимо было безоговорочно нейтрализовать… Главное, что ведь приходил, гад такой, всегда заранее, и готовность его к репетициям вызывала просто черную зависть! Он и премьеру-то сыграть уже был готов, хотя до неёещё оставалась неделя; и текст-то помнил за всех персонажей – Вене Ивецкому умудрялся даже подсказывать, поскольку тот и на спектаклях вечно преподносил сюрпризы.

–Венечка! Голубчик, дорогой мой человек, талантливейший мой артист, вы всё прекрасно делаете – ярко, точно, искрометно! Но, умоляю вас, ради всего святого, выучите, пожалуйста, текст! У нас премьера на носу, а вы несёте один бог знает что! – режиссёр наш никогда не делал кратких замечаний и имел свойство говорить монологами, эмоционально себя раскачивая и унося в «гибельные выси». – Каштанов вам что, суфлёр?! Вы думаете, я не вижу, как он подсказывает?! Вы думаете, я не вижу, что он тесто в кастрюле взбивает какой-то вилкой, а я просил дать ему венчик! Мне что, из дома его принести?! Реквизиторы, вы меня слышите?! Я понимаю, что все детали появятся только к премьере, но неужели нельзя дать Ивецкому какое-нибудь шёлковое полотенце из подбора вместо этого вафельного говна!! Или это костюмеры должны делать?! Я понимаю, что платья ещё не готовы, но можно же надеть на актрис кринолины!! Почему я Алдонину должен видеть на сцене в репетиционной юбке?! Я не верю, что она Графиня!! Чёрта с два ей удастся так легко присесть в реальном костюме!! И почему она садится на какой-то сраный стул, когда здесь должно быть нормальное кресло?!! Монтировщики!!! Вы у нас сегодня…

– Дмитрий Андреич!! Ради Бога, простите за грубость, вы – гений!! – Ивецкий слету прервал «вышедшего из берегов» режиссёра и, простирая руки в зал, шмякнулся на колени. –Всё никак не решался вам сказать!! Что хотите, со мной делайте!! Гений!!! Наш Федерико Феллини!!!

Это был коронный Венькин выпад на случай, если какой-нибудь постановщик (абсолютно любой!) решит, что называется, «раздать всем сестрам по серьгам». Но произнести этот спич так тонко и репризно мог только заслуженный артист России Вениамин Ивецкий, поэтому те спектакли, где он не был занят, выпускались более нервно и конфликтно. А здесь всё сработало безошибочно, и опытный уважаемый режиссёр, профессор Театральной Академии Дмитрий Андреевич Лисицын на полуслове осёкся; будучи не в силах сдерживаться, громко хохотнул и смущённо, но с достоинством, объявил перерыв.