И говорил о старых временах с чувством очень похожим на… счастье, наверное.

Впрочем, сейчас Волкова здесь, можно сказать, нет. Он слушает тест. Один из тех случаев, когда стоит позавидовать старшим. Габриэлян мог бы уследить за процедурой, иди она раз во сто медленнее. А Волков успевает в реальном времени. Сейчас это его корпус, его разгонные модули, его полезный груз. И это его радость держит сейчас всех на полигоне едва не в полуметре над землей. Любимая игрушка, по-настоящему любимая. И можно не скрывать, что любимая. И здесь, и во внешнем мире.

Совершенно открыто идут поезда через Казахстан. За двадцать километров отсюда меняется ширина колеи — да, перегрузка дело хлопотное, но… А потом полотно упирается в периметр. Сейсмодатчики, сенсоры электроемкости объема, лазерная сеть. Инфразвуковой барьер. Минные поля. И, конечно, охрана — старшие, люди и собаки. Куда же без собак.

Вот ветер, тот может проникнуть сюда без спроса. Но то ветер. Человек тоже может пройти везде, если есть время, силы, ресурсы. И удача. Здесь всего этого потребуется много. Главным образом — времени. А его у любопытствующих в обрез.

Третий и последний модуль корабля "Эстафета" идет на орбиту через… через три с половиной минуты. Соберут его уже там, на станции. Все в рамках международной программы. Испытания ионного двигателя — тоже в рамках программы. И испытания эти, конечно же, будут неудачными, как и все предыдущие за последние восемьдесят лет. С одной маленькой поправкой. Неудачными — для посторонних. В число которых, вообще-то, положено бы входить и Габриэляну.

Но случилась накладка. Габриэляну нравится влезать туда, куда ему входить не положено — хотя бы это стоило головы, буде кто узнает. Такие дела, ветер.

Иней — вот что шуршит в котловане. Иней, осыпающийся с топливных баков со сжиженным газом.

Гремучая смесь…

Иней. В котловане стало чуть светлее, и стал виден этот серебряный блеск. Красиво. И жалко этой красоты. А впрочем, я не в последний раз ее вижу. Если Волков не прикончит меня — скорее всего, при неудачной попытке инициации — то нам с этой красотой долго еще будет по дороге. Успеем сжиться настолько, что жаль будет расходиться по разные стороны баррикад.

…А придется, ветер.

Габриэлян знал, что излучает сейчас восхищение и сожаление. Аркадий Петрович медленно — для высокого господина медленно — развернулся к нему от пульта. Ни слова. Только взгляд — понимание, одобрение. Улыбка. И опять разворот к экрану.

Нет, Аркадий Петрович. Я сожалею совсем не о том, о чем вы подумали и о чем сожалеете сами. Не о преходящей красоте и не о гигантской доле человеческого труда и выдумки, которая вот-вот сгинет в пламени, чтобы другая, не меньшая доля рано или поздно достигла пояса астероидов. И не о том, что мои шансы дожить до торжества вашего дела относятся к области ничтожно малых величин. Я-то точно знаю, что они равны нулю — даже если исключить весьма вероятную попытку инициации. Я ведь твердо намерен отобрать у вас любимую игрушку. А вы такого никому не простите.

Вы думаете, что она разрешит проблему. Как оружие и как вектор развития. Вы хотите, чтобы власти Аахена пришел конец — но ваша власть устояла бы. Перебить большую часть волков, сохранить большую часть овец, запустить маховик экспансии, разложить хрупкие предметы по разным корзинам — и проводить собственную политику, отбирая в волки самых лучших, самых достойных — таких как Санин… или я… Или…

…Картинка на одном из мониторов показывала экипаж. Рогозин и Стасов. Пилоты высочайшего уровня. Ветераны еще той, первой послеимперской войны. Птенцы Волкова. Обоим за сто — старшие считают свой возраст от "кровавого причастия". Способны на шестимесячную "голодовку", отлично переносят солнечный свет, резистентны к жестким излучениям и могут проделать путь туда, к поясу астероидов, на немыслимом для человека ускорении. В космосе пока что полно опасностей, от которых человека невозможно прикрыть — а старшего не нужно. Нет у нас ни силовых полей для защиты от тяжелых частиц, ни антигравитации… которая, может быть, благодаря этим испытаниям как раз и появится — но пока ее нет… А риск сойти с ума без кровавой подпитки принят в расчет — корабль, в случае чего, вернется и без пилотов. Только с драгоценными данными.

…А были еще Матвеева и Зурабянц. Теперь их нет. Этой ночью перестали быть. Ангцы, добровольные жертвы. Добровольное соглашение дает ЛИФ самую долгую отсрочку между потреблениями.

Снимки Матвеевой и Зурабянца появятся в заголовках новостей рядом с фотографиями пилотов. Их прощальные видеопослания покажут сейчас, в прямом репортаже с Байконура — и, может быть, через полгода, когда Рогозин и Стасов вернутся. Тела агнцев запечатают в вакуумные контейнеры и отошлют родным. В их школах и институтах повесят мемориальные доски…

Все, конец тестирования. Оба пилота вскинули руки в прощальном жесте. Когда-то вы сочли их достойными, Аркадий Петрович. Я, правда, по собственным критериям в "достойные" не прохожу, но по вашим — вполне. Может быть, ваша система и будет работать достаточно долго — по меркам человеческой жизни. Но как только первый рывок экспансии сойдет на нет, она выродится в новый Аахен. Это лучше, чем ничего, и бесконечно лучше чем коллапс, но это все же паллиатив.

…Санин поднялся из кресла и жестом пригласил Аркадия Петровича занять его место. Необременительная, но почетная часть работы: поворот стартового ключа.

Аркадий Петрович протянул руку и принял его — ключ был большим и тяжелым даже на вид, как и положено ключу от сокровищницы. И наверняка холодным. И на ключ он не очень походил, а походил на штопор…

Волков опять поймал краем сознания волну от референта — четкий чистый сигнал, хоть включай в коммуникационную систему. Улыбнулся про себя. Его коллеги по-прежнему считали, что все замки открываются одним и тем же ломом. Что ж, он сделал, что мог. Не хотят слушать — их воля. Но черта им, а не мировой порядок. И черта им, а не конец света. И черту — тоже. Еще три года — и мы сможем выиграть войну. Еще восемь — и мы уйдем за точку невозвращения. Уж столько я продержусь.

В Аахене не забеспокоились, когда Волков перекупил у американцев телескоп Хаббла. Это выглядело милым чудачеством русского, выросшего в эпоху, когда плавание к Антарктиде было мероприятием не менее фантастическим, чем сегодня полет к Марсу. У всех, в конце концов, были свои игрушки: половина американского совета любила гонять скоростные машины по дну соленого озера, покойный фон Литтенхайм развлекался мотокроссом, бразильский советник время от времени лично возглавлял антипиратские экспедиции (по некоторым данным, пиратские — тоже). Ну, а у русского страсть к космическим ракетам. Конечно, опасаться Совет опасался — не зря же "Сеттльмент" отдали русским, а не американцам, которые действительно могли с этим проектом стать пятисотфунтовой гориллой, ночующей, где хочет. С географическим положением Штатов давать им возможность выстроить еще и космическую оборону? Совет испугался и передал дело Рождественскому: пусть русские возятся. Кто-то же должен запускать спутники связи и слежения и чистить орбиту от всякого мусора. Давно было известно даже ребенку, что свой ресурс развития ракетные двигатели давно исчерпали, а альтернатива им — пока что предмет фантастики.

Вот только Аркадий Петрович не любил считаться с общеизвестными истинами. Он нашел в послевоенном Новосибирске загибавшегося от голода Санина. Инициировал его и дал лабораторию — еще тогда, когда они с Коваленко, Рыбаком и почившим в диаволе Рождественским собирали Россию по кусочкам, когда Аахенского союза еще не было, а Договор Сантаны только пробивал себе дорогу.

Любую задачу можно решить. Любую. Нужно только время, ресурсы и головы. Причем, не обязательно гениальные. Гении срезают углы. Но просто упорный и талантливый человек дойдет в ту же точку — рано или поздно. Волков ждал три поколения — и дождался.

Синтетический голос закончил отсчет и сказал "пуск". Волков повернул ключ.