Томимый бессонницей, я сидел на веранде, пытаясь осмыслить зрелище, показанное мне Бовуаром. Я самолично видел, как женщина держит во рту раскалённый уголёк около трёх минут, безо всякого вреда для себя. Ещё более поразительно, что ей приходится проделывать это ежевечерне, как в цирке. Я перебирал в уме прочие секты, где крепость веры адепта принято проверять огнём.
В бразильском Сан-Паулу сотни японцев отмечают день рождения Будды прогулками по жаровне, чья температура достигает двухсот градусов по Цельсию. Посещая Грецию, туристы наблюдают огнеходцев в селении Айя Елени, убеждённых, что им не даёт обжечься святой Константин. Схожие вещи происходят на Сингапуре и по всему Дальнему Востоку. В поисках рационального пояснения этому феномену западные учёные доходят до абсурда. Как правило, ссылаясь на некую «точку Лейденфроста[55]», при которой вода на сковородке скатывается в шарики. Суть данного эффекта в том, что пар между раскалённой поверхностью и влагой образует защитный слой, предохраняющий от ожогов кожу ступней.
Теперь эта теория выглядела смехотворно и нуждалась в радикальном пересмотре. Во-первых, капля воды на сковороде и нога на углях, или уголёк в губах, это совсем не одно и то же. Язык можно обжечь по оплошности, сунув не тем концом тлеющую сигарету. Побывав в индейских парилках, я убедился, что высокие температуры можно выдержать только под надзором опытного знахаря.
Ну а после того, что я видел у Бовуара, любая попытка разъяснить это чудо чисто технически, не касаясь вопросов сознания и веры, стала для меня бессмысленной. Той женщине определённо была открыта некая духовная сфера. Поразительна была и та лёгкость, с какой она выходила за грань возможного в нашем мире. Недостаток опыта и знаний не позволял мне рационально разобраться в том, что едва ли удастся когда-нибудь забыть.
– А что, друг мой, привело сюда вас? – Я встрепенулся, повернул голову и увидел худого мужчину в белом костюме. Он сидел на ограде веранды, как птица на жёрдочке. В правой руке незнакомца мелькнула трость из слоновой кости с серебряным набалдашником.
Определённо, журналист.
– И какой лик этой страны хотелось бы вам повидать? Её страдания, её нищету, то есть голую правду?
Он не спеша пересёк веранду и опустился в плетёное кресло, закинув ногу на ногу. Деревянные лопасти вентилятора над его головой кружили в такт заученному тексту. Передо мной, видимо, был мошенник, не лишённый карикатурного шарма.
– Край родной, пригожий край! – продолжил он, пригорюнившись. – Тобою правят глупцы. Смотрите, как разъезжают они в серебристых авто, вперив руки в руль, с улыбкой сатира, осквернившего невинную родину, друг мой.
Он говорил, как будто выпил лишнего, но взор не был мутным.
– Вам не мешало бы узнать другой Гаити, хотя это и не для слабонервных. Гаитяне бывают трёх видов – богатые, бедные и гаитяне, какие они есть на самом деле. Мы разучились плакать. Наше несчастное прошлое забыто, как непристойный сон, как неловкая передышка перед позорным настоящим.
Я собрался уходить.
– Вижу, я вас напугал. Глубочайшие извинения.
Пожелав незнакомцу спокойной ночи, я направился через веранду к себе в комнату. Он следил за моим отражением в тусклом зеркале.
Я проснулся рано, исполненный решимости ехать на север от Сен-Марка ради встречи с Марселем Пьером, так звали хунгана, якобы снабдившего Би-би-си образцом яда зомби. Перед выходом мне позвонил Бовуар и, узнав о моих планах, предложил в качестве переводчика свою дочь Рашель.
Я дожидался их прибытия на веранде отеля. Рашель была в платье из хлопка, его узор сливался с алебастровой лестницей «Олоффсона», по которой они с отцом поднимались, как на акварели.
Выезд к побережью совсем не походил на мои поездки в обеих Америках. Сначала мы ехали мимо доков, где чёрные хижины смотрят на круизные суда, а мужики с ножищами как наковальни катают ветхие тележки с коровьими шкурами, с которых капает кровь. Миновав городскую черту, мы попали в пышные заросли тростника, именуемые равниной Кюль-де-Сак, простёртой до склонов хребта Шен-де-ла-Сель, затем снова свернули к морю. Далее, посреди мазанок, крытых пальмой и бетонных надгробий – вереница худых темнокожих фигур на велосипедах, красноречиво говорящая о том, что до Африки здесь рукой подать. Всю продукцию этого неимоверно щедрого края принято транспортировать на голове – корзины зелени и баклажанов, вязанки дров столы, гробы, тростник, уголь в мешках, воду в вёдрах, и бессчётное количество всякой всячины непонятного предназначения. Большое и малое ставится на макушку не столько в силу необходимости, сколько по привычке бросать вызов законам гравитации. Сбоку от трассы, в тенистом туннеле деревьев ним разыгрывался целый водевиль деревенской жизни.
Мне повезло, что рядом была Рашель. Как ребёнок среди аттракционов, она любовалась происходящим, с азартом поясняя то, что я не успевал заметить, а тем более понять без подсказки, и так из анекдотических бытовых мелочей вырисовывалась единая картина. Молодая жизнь самой Рашели тоже была полна контрастов. Прошлой ночью я был очевидцем её шаманства, а теперь, беседуя с нею же, я сознавал, что со мной общается высокообразованный человек даже по американским меркам.
На самом деле, Рашель родилась в США и до десяти лет жила в Массачусетсе. По возвращении на Гаити её определили в частную школу, где на английском языке обучались дети дипкорпуса. Вот почему в поездке за препаратом, который обещал Марсель Пьер, мы говорили с ней то о зомби и о занятиях в ВУЗе – учебниках, переходах на следующий курс, допусках к экзаменам – а потом речь снова заходила о лоа. Не знаю, заметила ли она, насколько подобные гаитянские темы, ей казавшиеся обыденными, для меня были в новинку. Кажется, да.
– А чем зарабатываете на жизнь? – спросила она среди прочего.
– В основном, этноботаникой.
– Это что такое?
– Нечто среднее между антропологией и биологией. Мы занимаемся поиском новых лекарств в растительном мире.
– И как – находите?
– Пока нет, – усмехнулся я.
– А мне бы хотелось изучать антропологию или литературу. Скорее, всё-таки антропологию.
– Я тоже так считаю. От одних книг устаёшь.
– Я уже устала.
Она стала всматриваться в горные склоны, вздымавшиеся над дорогой вдоль моря.
– Где-то здесь коллега моего отца видел, как из пещеры вылетел огненный шар, – сообщила она.
В Сен-Марке царил покой. В полуденное пекло не высовывались даже собаки. В дальних концах пустынных пыльных улиц бледно поблёскивала дымка. Дома из кирпичей и брёвен, обезображенные возрастом, стиснутые в кольцо шероховатыми холмами, на которых не росло ни травинки, и долгие мили безликих возвышенностей, переходивших в далёкие горы, чьи вершины прятались в небесный горизонт.
Мэром Сен-Марка служил когда-то дядя моей спутницы, но нам не понадобилась его помощь, чтобы найти Марселя Пьера. В городке он был личностью известной. Механик указал на бар и бакалею в северной части города, именуемой Осиными Вратами. Заведение, которым владел Марсель Пьер, называлось «Орёл», и прямо за ним он устроил себе унфор.
В сумрачных сенях, подпирая собой музыкальный автомат Вурлицера[56], маячила доминиканка, явно равнодушная к шумной музыке, изрыгаемой аппаратом даже в столь ранний час. Рашель поздоровалась. Указав нам столик на крыльце, женщина исчезла внутри, оставив после себя кислый запах дешёвых духов. Музыка гремела невыносимо, и мы решили тоже проникнуть внутрь. Задняя часть помещения была разбита на крохотные кабинки, пронумерованные от руки. С потолка свисала лампа без абажура. Я представил, что здесь творится по ночам, в лабиринте ячеек, кишащих податливыми духам телами.
Явился паренёк, после коротких переговоров проводивший нас до ворот, отделяющих унфор от обычного земного мира. Он трижды постучал в ворота. Марсель Пьер показался в обществе томной и невысокой особы женского пола. Сам он был высок и мускулист – на худощавом теле выдавались мышцы. Плоское лицо скрывали тёмные очки, а снизу дерзко выпирал кадык. На нём был красный костюм и кепи для гольфа с эмблемой завода по производству инсектицидов.
