Оживлялся спутник, только когда подъезжала тележка с едой. Контейнер с горячим обедом открывал с таким выражением лица, как будто рассчитывал найти там новенький гаджет. Марин украдкой наблюдал, как он ест – с аппетитом, без суеты. Усмехнулся: даже это действо выглядело в его исполнении на удивление эротично. Иначе с чего бы это он так завелся?

Вольно или невольно мысли хореографа устремлялись к спутнику. Он вспомнил обидную подпись «Я и мой папа». Но если посмотреть с другой, не такой обидной, стороны, у него есть слабое место – мечта о мужском покровительстве, размышлял Залевский. Возможно, он готов из мужчин творить себе кумиров. Или ищет в них отеческое тепло и опору. И как бы ему ни казалось, что он – сам себе хозяин и делает только то, что сам считает нужным, он подвержен их влиянию, как никто. Именно из-за сыновней тяги к ним. Но только к авторитетным, каким мог бы быть отец. Каким бы он хотел его видеть. И по этой причине он тянется к персонам статусным, ярким.

Хореограф рассматривал ситуацию со всех сторон, обстоятельно и отстраненно, оценивал как фактор влияния с точки зрения весомости и глубины его переживаний, потребных ему на сцене. И в то же время просчитывал возможные перспективы лично для себя. Ведь теперь юнец открыт к тем, чье слово, чьи речи покажутся ему мудрыми, новыми, участливыми. Он готов довериться тому, от кого повеет теплом. И тогда тот, к кому он потянется за советом и покровительством, сможет делать с ним все, что пожелает: захочет – раскрутит на любовь (или просто секс), найдя правильные слова или поманив карьерными перспективами, захочет – обратит в любую веру. Образно говоря.

Впрочем, Залевский сомневался, что одно только сиротство могло так повлиять на него. В безотцовщине нет ничего исключительного. Что-то еще было в его жизни, разочаровавшее жестким опытом и, возможно, едва не погубившее. Что? Захочет ли рассказать? Доверится ли Марину? Ему ведь необходим настоящий рычаг – самый болезненный, чтобы сделать артиста полностью управляемым и чтобы предложить публике настоящий эмоциональный деликатес. Хореограф смотрел на кисть его руки, лежавшую на подлокотнике кресла, и откровенно любовался ею: кисть пианиста, она выглядела одновременно сильной и нежной. И вдруг прямо у него на глазах эту руку – скульптурных линий, фарфорового оттенка – подсветил первый солнечный луч, заглянувший в чрево самолета. Она наполнилась живым теплом и стала почти прозрачной. Чуть подрагивала, словно крыло птицы, вздумавшей упорхнуть. Нет, нельзя! Он уже не отпустит. Марин накрыл кисть спутника своей горячей ладонью, увидел его медленную улыбку и почувствовал, как семя, занесенное в какую-то потаенную расщелину его жизни, проклюнулось упругим ростком и прорастает в его подреберье.

– Эй, отрок, открой глаза! Я знаю, что ты не спишь!

– Я боюсь. А вдруг это все – неправда?

Значит, он все-таки ждал волшебства. От путешествия или от Залевского?

Наконец, самолет пошел на посадку, и парень прилип к иллюминатору.

– Снимай свои наушники! Слушай Индию! – воззвал Залевский, ступив на бетон посадочной полосы аэропорта Даболим. Он надеялся окунуть мальчишку в море звучащих красок, чтобы тот услышал в них новую музыку. Хотел побыть для парня чародеем – дарить ему красоту. От себя лично.

Пройдя на удивление дотошный паспортный контроль и дождавшись багажа, они вышли из здания аэропорта. Залевский выгреб из портмоне остатки прошлогодних рупий и купил в дорогу упаковку воды.

– Я тебя потом научу пить, не касаясь губами емкости, – пообещал он спутнику. – И не покупай тут ничего, пока не загоришь. С новеньких дерут вдесятеро.

Мальчишка улыбался раннему утру, разноцветью ландшафта и напористым таксистам, осаждавшим прибывших путешественников. Марин провел переговоры со знанием дела, и вскоре они уже ехали на север штата, тряслись с легким дребезжанием на поворотах и колдобинах по загруженной трассе, увиливая от раздувшихся автобусов без боковых зеркал и от лихих байкеров: каждый ехал, как умел и как ему хотелось. Неожиданно возникшее зрелище целого моря придорожных лачуг, антисанитария, вонь испражнений и гниющих фруктов шокировали мальчишку.

– А что ты хотел? Жизнь тут примитивная и безыскусная в бытовом смысле. Многие наши даже подсаживаются. Но там, где мы будем жить, там почище. Я в прошлый приезд кондиционер купил. Надеюсь, он еще жив, – утешил спутника Залевский.

К Панаджи дорога постепенно сужалась, и накал дорожных страстей возрастал. Происшествия мгновенно обрастали толпами зевак, словно проводящих время у дороги в ожидании зрелищ. Образовавшаяся пробка нетерпеливо гудела, толпа гомонила. Начинало припекать. И уже давали себя знать последствия долгого сидения в самолете и в машине. Хотелось размять затекающие ноги и спину. А до Арамболя был еще час пути.

– Скоро уже, – обещал хореограф извертевшемуся спутнику и воображал с тайным ликованием, чем же обернутся для них индийские каникулы, чем наполнится его жизнь. Он примерно догадывался, но предвкушал (с неожиданным для себя волнением) что-то особенное. Его все-таки не покидало ощущение, что это никакой не совместный вояж, а он именно везет с собой этого парня в свою собственную Индию, в свой насиженный дом на берегу, в Индию, обустроенную так, как он всегда хотел – подальше от любопытных недобрых глаз, чтобы предаваться чистой радости и потреблять без оглядки все доступные удовольствия. В Индии, по-детски простодушном и удивительно мудром, непритязательном, но роскошно декорированном раю, где всего было чересчур – цвета, света, неги – на Марина непременно обрушивалась истерическая радость бытия, свободы делать все, что заблагорассудится, баловать себя.

Залевский поглядывал на спутника, изводимый соблазном и внезапным чувством вины за то, что должно было неминуемо случиться. Откуда взялось это непонятное и странное чувство вины, совершенно не свойственное ему, неуместное вовсе?

– Айо! Намасте! – хозяин гостевого домика, господин с брюшком и лоснящимся лицом цвета черешневого дерева, вышел им навстречу.

– Что он сказал? Так здороваются здесь?

И, не дождавшись ответа, повторил «намасте!».

– Он сказал: кланяюсь тебе, как божественному существу, – засмеялся Залевский, и с удовольствием отметил досаду на лице спутника.

Первым делом Марин проверил кондиционер. Тот работал исправно. Что же до самого жилища, то оказалось, что господин с брюшком не слишком озаботился его подготовкой к приезду гостей. Даже постельное белье не сменил.

– Жесть… – констатировал мальчишка, всерьез расстроенный увиденным. – Слушай, ты уверен, что нам надо жить именно здесь? Я брезглив до ужаса! Если ты думаешь, что у меня не хватит денег на отель, то не переживай, я вполне потяну стандартный сингл. Я смотрел в интернете.

Сингл никак не вписывался в планы Залевского.

– Успокойся, – усмехнулся он, – жилье оплачено, а тебе будет, на что потратить деньги. К тому же, здесь даже в «пяти звездах» не так уж чисто. И если мы поселимся в гостинице, ты не поймешь и не почувствуешь страну. В чужой стране надо жить так, как живет ее население.

На самом деле хореограф знал, что ему так и не удалось проникнуться ментальностью этого народа, постичь его. Он все равно был здесь пришельцем, туристом, а они, как и все аборигены популярных туристических мест, обслугой, которую он подозревал в разнообразных мелких кознях с целью нажиться и получить некое моральное удовлетворение, которое испытывает Третий мир при оплошностях Первого, хоть и зависит от него, как любой бедный труженик от богатого нанимателя.

– Разве все население так живет? Давай жить как те, кому повезло!

– Так и будет. Те, кому не повезло, живут в трущобах. Ты же видел по дороге из аэропорта. К тому же отели – на юге. А хорошие пляжи – здесь. На такси больше просадим. Здесь можно найти отличный, почти дикий пляж. Еще оценишь. Я терпеть не могу весь этот курортный набор: приставучих пляжных торговцев, лежбища неприглядных тел…