Степан катал Астру в этой лодочке по осенней Волге, когда вместо кувшинок плавали березовые листья. От его тяжких гребков схватывало дух, холодело в утробе, и ребенок внутри словно поеживался. А раньше, весной, когда река открылась, как небо, они со Степой с этой лодки высаживались на острова, где на теплом ветру доверчиво распускались кудрявые ивы. Счастье – такое же верное, словно означенное бакенами, как фарватер. Астра сейчас повалилась плавно через борт в эту лодку.

Соседка Капа презирала Астру за упущенное хозяйство. Двуродная бабка хоть по хозяйству спешила, а эта художница запустила вконец участок. Одновременно Капа завидовала, что яблони, сливы и терн, красная и черная малина, крыжовник и вишня просто бешено плодоносят. А Надюха, да и не Надюха она теперь, а Астра какая-то бродит оглашенная только по участку и ягоду почти не берет; если возьмет, то сразу лицо будто в синей или красной крови, мимо рта, что ли, ложит. А у рачительной Капы вот нет на участке похожего избытка. По осени еще девичий виноград к Астре кинулся от противоположных соседей, объял, как пожаром, пол-участка. Капа ей указывает: «Оборвать бы надо». А та: «Наверное. Но красиво ведь» – «Да не красиво, а ужасно», – возмутилась правильно Капа. А та что? Стоит-де как приведение с лохмами по плечам и всё на свой лад слышит. Хотя вроде стала алые лиственные гирлянды стягивать, рассвирепела молчаливо, увлеклась. Но больше сама в плетях запуталась, как в сетях. Бьется, а вырваться не может. Смех!

Сегодня Капа присутствовала в церкви. Ходила исправно. Возвращается. Избы-то – стенка к стенке, щель только тесная промежду. Слышит – детский ор. Сразу поспешила. Забор между свалился давно и в земле пропал, сорняк только стеной, а сейчас зимой у Астры этой на участке снегу до пояса, тоже красиво ей, наверное. Астра калитку сдуру заперла. Маленькая коренастая Капа полезла задами через снег. Наст гудит, преодолела насилу. Вошла в сарай, а тут.

С родившимся уже ребенком Астру увезли в райцентр.

Степан приехал к роддому. Роженицы повскакивали, прильнули к окну. Любуются. Одна узнала в нем космонавта.

– Так что ж он, космонавт у тебя?

– Нет, он художник.

– Да я помню! По телевизору показывали. Только он был без бороды.

– Нет. Он художник, – упрямствовала Астра.

– А ты сама-то кто?

– И я художница. Мы художники.

– А я подумала, к нам занесло космонавта. Это почти инопланетянина увидеть. А тут еще сын от него родился, – недоверчиво рассуждала роженица.

– А художника? – спросила Астра хмуро.

– Что – художника?

– Художника увидеть?

– Художников мы тут видывали, барыня! – сказала с койки грузная, поздно родившая баба. – У нас тут у всех мужики художники. Такие художества откалывают, чего доброго. Так что ты своим художником нас не удивишь. Красивый, конечно, мужик, – сказала она почему-то, хотя к окну не подбегала. – Но у нас тут бабы красивые, а не мужики. Мужикам вроде не положено. Красивые, те мужики у нас больше по тюрьмам сидят. А выходят еще краше. Вот если космонавт.

Но Астра не призналась, что Степа действительно космонавт.

Астра была не из самой Москвы. Родители ее жили в ближайшем Подмосковье в научном городке, работали там инженерами. Родители не дышали на свою единственную дочь, пока она не придумала стать Астрой. Они не захотели называть ее Астрой.

– Почему Астра? – удивлялся расстроенно отец. – Почему ты изменила себе имя?

– Потому что с именем Надя я ничего не дождусь.

– А с именем Астра дождешься, вот дождешься! – болезненно возмущалась мать.

– А с именем Астра дождусь, – настырно соглашалась дочь.

Астра отучилась в училище прикладного искусства по деревянной росписи. Ближе ей была, с одной стороны, городецкая роспись, а с другой – мезенская.

Степана Астра от родителей скрыла. Что поселилась в бабушкиной заброшенной избе, тоже скрывала, даже беременность утаила. Сказала, что уезжает в длительную командировку на Мезень совершенствоваться в тамошнем письме. Она темнила, потому что пугалась в себе мещаночки Нади, ужасалась возмечтать о новом холодильнике и новой стиральной машине, хотя и старой нет. Боялась замирать о том, что скажут люди, боялась сама думать о людях. Соседка Капа была хороша тем, что с ней удобней делать всё вопреки и назло. Она, конечно, спасла при родах. Но спасла тоже вопреки, а так могла и не спасти.

Появление сына на время вернуло Степана к Астре. Когда Астра ждала Степу, она ставила его подмалевок на мольберт, разводила краски и начинала тревожно похаживать возле. Свежий запах именно масляных красок стал ей необходим во время беременности. Пока Степан писал, Астра сидела так близко, что он задевал палитрой ее голову. Чтобы светлее ему было в темной избе, зажигали по комнате хозяйственные и церковные свечи вместе с тусклым электричеством. Когда же Степанов след простывал, все равно разводила краски и ходила подолгу возле мольберта. Теперь она под запах красок кормила Луку из грудей, ставших огромными, как ростовские колокола.

Первое детство Луки проходило больше здесь же, в Горбылях. Конечно, его появление на свет быстро было рассекречено. Живал он и у Чашниковых, и у бабки Валентины, гостил у родителей Астры. Но мать отовсюду его почти как похищала.

Луке радостнее было не с родными бабушками, а с приемной Миррой. С ней правда каждому становилось радостнее.

Своим родителям Астра сына не оставляла, позволяла видеться только в своем присутствии.

А мать отца, бабушка Валентина, почему-то, только внук попадал к ней, начинала его сразу стращать Бабой-ягой. Зачем – непонятно. Пугала и пугала. Ночью притискивала Луку к стене, словно и сама боялась Бабы-яги, что та как-то повредит внуку. Утром пахло разогретым утюгом. Бабушка Валентина по-старинному засветло гладила чугунными утюгами. Казалось, что за окном море, так влажнел от раскаленного чугуна воздух.

Бабушка Валентина действительно оберегала внука от Бабы-яги, только от той Бабы-яги, что приходила под личинами Юли и других Степкиных баб. Лука уже изнемогал от страха, а бабушка Валя бдительно сверкала глазами, хмурилась настороженно и прочила опять Бабу-ягу. Иногда только рассмеется недоверчивым показным смехом, чтобы все-таки повеселить внука.

Вот приемная бабушка Мирра скромно расцветала с Лукой из-под ига деда Ивана. Устраивала мальчику городскую сказку с волшебными глазированными сырками, рассказывала ему старые, редко ныне читаемые книги – «Сагу о Форсайтах» и «Камо грядеши». Лука внимал беззаветно.

Но мать возвращалась из паломничества, странничества, скитания, фольклорной экспедиции или выходила из бревенчатого затвора и забирала Луку. Внук и бабка Мирра впадали в одинаковый созерцательный ступор. Непонятно было, в полном ли они отчаянии от навалившейся разлуки или сразу же забыли друг о друге, как забывается сон.

Матери всякий раз чудилось, что упущено воспитание, что сын избаловался. Она сажала его в деревне на строгий пост и на неусыпаемую молитву.

По соседним селам Астра отыскала себе единомышленниц, с которыми создала что-то вроде общины. В каждой деревне нашлась похожая Астра, такая неявная звезда. Одна полуброшенная многодетная мамаша, другая учительница музыки и старая дева, третья разгульная и оттого вдвойне строгих убеждений фельдшерица, разменявшая третьего обалдевшего от жизни с ней мужа. Съезжались в Горбыли к литургии. Изба Астры была возле храма, в ней и собирались для сверхурочных молитв и духовных бесед.

Кто-то мог подумать, что Астра мстит строгостью сыну за непостоянство его отца. Обстояло иначе. Отец в первом детстве Луки приезжал нечасто. Но ведь он приостановил тогда кутеж с Юлькой и ей подобными. Отправился, противоположно, расписывать храм в Омске.

Астра явственно различала в храмах космические корабли.