Потом говорит мужчина. Ах, это тот, из нотариальной конторы, сослуживец Лизы, бывший судейский. Тот самый, который поднес ей, за неимением цветов, веник. Сладенек тенорок, ишь ведь! Меркурия Авдеевича кидает в дрожь: зябко стоять недвижимо на холодной земле. Он перехватывает дыхание: тот, из нотариальной конторы, - Ознобишин его фамилия, Ознобишин! - сладеньким тенорком сказал Лизе - "ты". Вон куда зашло! Дочка Лиза, сбежав от законного мужа, уведя от него сына, не страшась ни бога, ни людей, ночью, вволю нагулявшись, возвращается в отчий дом об руку с возлюбленным!

Поделом тебе, Меркул, за великие твои труды, на старость! Ломай дурака по ночам на улице, со свистулькой, карауль свой позор, свое унижение, чтобы - сохрани бог! - не помешал кто-нибудь родной твоей дочке Лизе целоваться с дружком под воротами! Ведь вон - никак, поцеловались, верно? Вот еще раз, еще, - считай, отец, коли не лень...

А может, все это мерещится Меркурию Авдеевичу во тьме? Черна ночь. Страшно.

Да что утешаться: все правда! Рассталась Лиза с провожатым, звякнула скоба на калитке, зашагал прочь, посереди улицы, нотариальный ухажер Ознобишин.

Тогда, тихонько, следом за ним двинулся Меркурий Авдеевич. Нащупывая ногами колею, доверху застланную растолченной пылью, он шел неслышно. У него тряслись руки. Он опять примерился - за какой конец надежнее взять дубинку. Вздрагивая, он думал, куда лучше метить: по ногам или по голове?

Мгновенно ему сделалось нестерпимо жутко, и он остановился. Ознобишин сразу потерялся во тьме. Если бы Мешков пустил сейчас по нему дубинкой, ее было бы трудно потом отыскать. Без дубинки-то еще страшнее.

Меркурий Авдеевич зажмурился. Внезапный жар ожег его лицо. Он медленно перекрестился и все стоял, боясь разжать веки. Неужели он мог убить человека? Любимого, может быть, человека дочери. Да все равно - какого человека. На улице. Ночью. Как вор. С нами крестная сила!

С усилием он приоткрыл глаза. Из глубины мрака близилось к нему, покачиваясь, светлое пятно, желто облучая то узкие, то широкие круги на дороге, на палисадных заборчиках и домах. Так же нечаянно, как появилось, оно пропало, мрак сделался еще чернее, глухие голоса раздавались невнятно. Меркурий Авдеевич повернул назад, к своему дому, чтобы укрыться во дворе, но только успел сойти с дороги к палисаднику, как свет фонаря, поймав его и ослепив, стал надвигаться прямо на него.

Несколько человек, переговариваясь, подошли вплотную к Мешкову, и один сказал:

- Здорово, караульщик!

Мешков узнал рабочий пикет, - ружьеца виднелись у людей за спинами, патронташи были подвешены к пояскам, одежка была кое-какая - на ком что.

- Здравствуйте, - ответил Мешков покорно.

- Не так надо отвечать, - произнес молодой голос.

- А как надо, научите, братцы, - спросил Мешков.

- Надо отвечать: служу революции, товарищи.

- Не видал ли, кто тут проходил? - опять спросил первый голос.

- Никого не видал.

- И вот этого человека тоже не видал?

Связка лучей сорвалась с Мешкова, взлетела вверх, упала против него, и в ярком свете он увидел желто-красное лицо Ознобишина. Лизин кавалер стоял неподвижно, и его синие, безропотные глаза слезились.

- Этого человека тоже не видал, - сказал Мешков чуть слышно.

- А ты гляди в оба. Спать нельзя. У гражданина ночной пропуск просрочен.

Они все повернулись, осветив перед собой дорогу, и пошли тесной кучкой, раскачивая узенькими стволами винтовок.

- Прощай, дядя, поглядывай! - крикнул молодой.

- Служу революции, товарищи, - отозвался Меркурий Авдеевич и почувствовал заколотившееся, точно спущенное с привязи сердце: слава богу, пронесло.

Его снова объяла молчаливая темнота. Он услышал, как слезы защипали ему веки. Слезы унижения, они были едки. Он смахнул их кулаком и побрел к дому.

Уже когда он различил огонек лампы в окнах Лизиной комнаты, отворилась калитка со звонким лязгом щеколды. Витя, выскочив на улицу, осмотрелся, крикнул:

- Дедушка!

- Я здесь. Что кричишь? Что такое?

- Пойдем скорее, дедушка. Маме плохо.

- Как - плохо?

- Идем, идем! Она зовет.

Он тянул Меркурия Авдеевича, схватив, сжав и не выпуская его пальцы, пока шли, почти бежали, спотыкаясь, двором, и Мешков тоже сжимал тоненькие пальцы внука, и в этом пожатии рук - большой и маленькой - трепетало больше страха, чем только что испытал Меркурий Авдеевич на улице, чем пережил он за все эти несчастливые сутки.

Лиза нераздетая лежала на кровати, высоко вскинув подбородок. К полу спускалось наполовину упавшее с постели полотенце в черных пятнах и разводах крови. Неправдоподобно большими стали ее светлые глаза, и, заглянув в них, Меркурий Авдеевич почувствовал, что должен сесть. Он неуверенно примостился в ногах дочери, как был - с дубинкой, в шапке, и смотрел на нее безмолвно.

За столом усердно размешивал что-то ложечкой в чайном стакане студент из соседней комнаты. Мучнисто-белые космы макаронами свисали к сморщенным бровям, покачиваясь в такт его движениям. Видимо, он счел молчание за вопрос к себе и сказал радушно-гипнотическим тоном, усвоенным от старой медицины:

- Явление, которое мы наблюдаем...

Но не выдержал и кончил скороговоркой:

- Вы не волнуйтесь, ничего особенного, сейчас остановим, сейчас.

- Лизонька, что же это ты? - проговорил тогда Меркурий Авдеевич, потянувшись к руке дочери и дотрагиваясь так осторожно, будто одним касанием мог причинить боль.

Она подозвала его взглядом. Он подскочил ближе к ее голове и присел на корточки. Она шепнула, прерывая слова боязливыми паузами:

- Пусть Витя... сбегает за Анатоль Михалычем... Он живет на углу...

- За доктором? На каком углу? - торопясь угадать, спросил он.

- Ознобишина... пусть Витя... приведет.

Меркурий Авдеевич хотел возразить, но у него оборвался голос.

- На углу напротив Арсения Романыча...

- Лизонька, ведь - ночь! - заставил себя выговорить Меркурий Авдеевич, отгоняя от своего взора чудом возникшее желто-красное лицо с безропотными глазами. - Ведь - дитя. Ведь обидят... Как можно?

- Витя... скажи... чтоб он шел с тобой... сейчас...

- Я не боюсь, дедушка, - тоже шепотом сказал Витя.