- Ты именно придерживаешься Толстого, если считаешь, что все дело только в том, чтобы покориться движению. А я не согласен с ним. Раз выбор зависит от меня, значит, я участвую в развитии событий своей свободной волей. Сумма таких свободных воль прилагается к равнодействующей всех сил истории. И, значит, история, в какой-то части, становится произведением свободной воли человека. Моей свободной воли.
- Я только и хотела тебе это сказать, - шепнула Ася, обнимая его голову. - Конечно, конечно, ты волен во всем... Как блудный сын, когда он вернулся в отчий дом, мы с тобой тоже вольны вернуться. С повинной головой. Повинную голову не рубят.
Она теребила его волосы, он хотел отвернуться, но вдруг рассмеялся своим обычным взрывом, и они остановили глаза друг на друге, довольные собой и будто омоложенные.
- Выходит, получилось по-твоему? - спросил Пастухов, едва заметно подмигивая Асе.
Ольга Адамовна заглянула к ним и с потерянным видом, с каким докладывают о нежданных праздничных визитерах, сообщила, что явились хозяева - директор театра с мамашей.
- Мы только поздравить, только поздравить! - возвестил директор, тряся Пастухову руки. - Какое счастье! Как вы себя чувствуете? Ей-богу, мы за вас перетрухнули! Вот мамаша скажет, ей-богу! Ведь это же все бесконечно грустно, честное слово!
- Как вам сказать, - с тонкой улыбкой ответил Александр Владимирович. - Не помню, в каком романе Стендаль написал о своем горе: "Грусть сделала его душу доступной восприятию искусства". Так что это на пользу...
- Не били вас там, а? - спросила мамаша, выпростав из-под волос ухо.
- Бог миловал! - крикнул он ей весело.
Она перекрестилась.
- Бегу в театр, извините! - сказал директор. - Мы готовим апофеоз. Такой подъем, знаете ли, ей-богу!
- Что готовите?
- Апофеоз.
- Чей же это? Что такое?
- Ничей. Силами самой труппы. Как-нибудь, знаете, с музыкой, с пением, все такое.
- Погодите, - строго сказал Пастухов, прихватывая директора за рукав. - Погодите... я для вас напишу апофеоз. Он будет называться "Освобождение".
Он медленно обвел всех великодушным взором.
- Александр Владимирович! Да мы... мы на руках вас... ей-богу, всей труппой на руках вас носить будем!
Директор бросился к выходу, что-то еще восклицая на бегу.
- Чего это он, а? - не поняла мамаша.
- На руках меня хочет носить, - нагнулся к ней Пастухов.
- А-а! И верно. Мы ведь совсем вас похоронили... А я вам баньку затопила.
Александр Владимирович обнял ее за плечи.
- Веник-то есть ли, веник-то, а? - крикнул он.
- Есть, да больно облезлый. Как помело.
- Спасибо и на том! Спасибо на помеле, мамаша!
- Парьтесь, батюшка, на здоровье...
- Смыть все с себя к черту! - громко вздохнул Пастухов, оставшись опять наедине с женой.
Они вышли на балкон. Он посмотрел из конца в конец безлюдной площади.
- Что за день! И как чудесно, кисленько пахнет уличной пыльцой, правда? Ах, Ася, Ася!
Он еще раз полно вздохнул большой своей емкой грудью.
30
Внешняя неизменность Рагозина, выделяя его среди экипажа "Октября", всем казалась совершенно обыкновенной, и сам он не придавал значения своему отличию от моряков. По-старому он носил косоворотку, пиджак, слегка нахлобученную кепку блинком, которою иногда прихватывал с виска завиток волос. Зато ступал Рагозин даже больше моряков по-морски - прежняя развалка его стала опять заметнее, может потому, что он будто помолодел, кончив свою безнадежную битву с финансовой цифирью и выйдя на певучий волжский ветер.
К высокому сутуловатому его сложенью скоро привыкли в дивизионе. Он появлялся на виду команды часто, хотя первое время подолгу приходилось сидеть в штабных каютах: надо было вникать в военно-морское хозяйство и продолжать перестройку политической работы сообразно меняющимся на ходу условиям.
Рагозин попал во флотилию за несколько дней до начала августовского наступления советских армий к юго-западу от Саратова. Он не был ни военным, ни моряком, он владел лишь одним оружием, довольно хорошо знакомым рабочему люду России: браунингом. Убежденный, что всегда находится на месте, если поставлен на это место своей партией, он приступил к обязанностям дивизионного комиссара, не сомневаясь, что они ему под силу и он овладеет ими - дали бы срок.
В составе судовых команд были моряки-балтийцы, встречался судовой народ с Каспия и Приазовья, волжане, коренные поморы с Севера. Все это водное племя обладало навыками долголетних плаваний, в большинстве прошло войну и самой природой было словно выделано для пребывания на судах.
Пестрота народа сглаживалась военно-морским порядком и тем, что примером для команд служили балтийцы, принесшие на Волгу двойную славу своей беззаветности - в борьбе на Балтике с германским флотом и на революционных фронтах Петрограда, откуда послала по России первый раскат Октября легендарная "Аврора". Каждый считал за правило подражать балтийцам - их самозабвенной ярости в бою, их прибауткам на роздыхе, даже их манере носить бескозырку - не набекрень, а прямо, в линию к надбровью, что придавало моряку облик не столько лихой, сколько непреклонный.
Кроме дивизионов канонерок, в Северный отряд Волжско-Камской флотилии вошли плавучие форты с батареями морской артиллерии, вспомогательные суда ремонтных мастерских и госпиталей, дивизионы катеров, воздушный, воздухоплавательный, отряды десантные и минные. Когда эта вооруженная разномастная армада судов и суденышек, пятная берега и небо черными, рыжими, свинцовыми дымами труб, пыхтя и стуча машинами, лязгая в клюзах якорными цепями, мигая на мостиках быстрыми флажками сигнальщиков, - когда эта многочисленная плавучая крепость заняла протянувшуюся на версты исходную позицию и Рагозин, на моторном боте, по дороге в штаб флотилии, прошел только мимо передовых дивизионов, у него захватило дух. Впервые с такой властью очевидности развернулось перед ним могущество красного фронта, и он как бы предметно, на грозных вещах, обнаружил величие двинувшегося за своим правом народа.
Рагозин зачерпнул через борт горсть прогретой солнцем воды, хлебнул глоток, вытер лоб ничуть не остуженной ладонью и, не зная - как бы излить волнение, крикнул мотористу: