Таков был действительный политический и военный результат рейда Мамонтова. Набег был показателем самой слабой стороны деникинской стратегии: ее политической необоснованности. Он был проявлением существа деникинской тактики, определенного в июльском письме Ленина как авантюра. Он был именно "отчаянным предприятием, в целях сеяния паники, в целях разрушения ради разрушения".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Согласившись принять участие в депутации к Мамонтову, Пастухов чувствовал себя неуверенно: шаг был политический, а он сторонился политики, считая ее виновницей человеческих несчастий. Но, во-первых, этот шаг поддерживала Ася, во-вторых, уже некогда было раздумывать. Он только что оделся в лучший костюм и приготовил любимое пальтецо с белой искоркой, как за ним пришли: генерал назначил депутации пожаловать немедленно.

Ася поцеловала Александра Владимировича и, целуя, меленько перекрестила его в пояс, чтобы он не заметил.

Мамонтов со штабом корпуса стоял в единственной большой гостинице города, на главной улице, - в Гранд-отеле, под охраной конных и пеших донцов. Двое хорунжих встретили депутацию при входе и высказали сомнение, что генерал пожелает видеть столь большое число просителей - группа состояла из восьми человек. Но никто из депутатов, дойдя до порога спервоначала пугавшей цели, не захотел воспользоваться отступлением, словно жалея, что затраченные на мобилизацию духа усилия пропадут впустую. Особенно переполошилась светлая личность, приходившая уговаривать Пастухова.

- Помилуйте! Извольте прочитать состав. Представители исключительно благонамеренных слоев горожан. Менее этого числа прямо-таки невозможно!

Пастухов перезнакомился со всеми и стал рядом с главой депутации, который понравился ему, - тяжеловесный мужчина с голубыми, словно извиняющимися глазами. Он очень волновался и все почесывал в седой бороде и, спохватившись, разглаживал ее, пока дожидались пропуска во внутренние комнаты штаба.

Наконец депутацию провели наверх к полковнику - личному адъютанту командующего. Он просмотрел список явившихся, спросил - кто возглавляет господ, и потом, поразмыслив, - кто господин Пастухов?

Александр Владимирович выставил одну ногу вперед, слегка наклонил голову. Полковник остановил на нем долгий взор, еще поразмыслил и, звеня длинными звонкими шпорами, подгарцовывая, вышел в соседнюю комнату. Возвратившись, он оставил дверь открытой, сказал - "командующий приглашает" - и пропустил мимо себя всех восьмерых поодиночке.

Мамонтов сидел за столом, наклонив голову над бумагами. Виден был ровный ежик его волос и растопыренные, огромные усы, похожие на лопнувшие еловые шишки.

За спиной его, поодаль стола, высился молодой казак, державший руку на серебряном эфесе шашки. Двое других казаков стали позади депутации, которая, разогнутой подковой, выстроилась в корректном отдалении от стола. С момента как она вошла в здание, ей никто не предложил сесть.

Уже давно все разместились и окаменели, а Мамонтов продолжал читать. Вдруг он поднял голову и жикнул отточенным взглядом из конца в конец подковы, точно проверяя правильность строя.

- С кем имею удовольствие? - спросил он, не вставая.

- Господин генерал! - начал глава депутации, набрав полную грудь воздуха и чуть выходя из фронта, но Мамонтов перебил:

- Вы кем были до революции?

- Статским советником.

- Так вы должны знать, что ко мне обращаются как к превосходительству.

Захватывая в щепоть сначала один, потом другой ус, он жестко прокрутил их вправо и влево (отчего они только больше растопырились) и обратился к полковнику:

- Поименный перечень, чтобы я знал.

- Список представлен, - сказал полковник, отделяясь от двери.

- Позвольте сюда.

Полковник подвинул на столе лист бумаги. Мамонтов нагнул голову и спросил таким тоном, будто в комнате никого, кроме него, не было:

- Кто же эти, однако?

- Самая разнообразная публика, - сказал полковник, - вплоть до красных.

Мамонтов отбросил бумагу.

- Более чем великолепно! Ко мне?! Большевицкая депутация?!

- Вот, в числе прочих, господин Пастухов. Он - красный, - не без удовольствия сказал полковник.

- Который? Который Пастухов? - крикнул Мамонтов, опять прошлифовав весь фронт острым взглядом.

- Пастухов - я. Но господин полковник принимает меня за кого-то еще, не двигаясь и стараясь говорить убедительно, отозвался Александр Владимирович.

- Тут написано - литератор. Это про вас? - спросил полковник.

- Я - петербургский драматург. Театральный автор.

- Так чего же отказываться? Я своими глазами читал в большевицкой газете, что вы из саратовского подполья, - сказал полковник.

- Это недоразумение, если не клевета, - выговорил Пастухов, чувствуя, как коснеет язык.

- У меня нет времени разбирать недоразумения! - снова крикнул Мамонтов. - На замок! Смеет ко мне являться! Интеллигент... с-сукин сын!

Пастухова кто-то потянул за пальтецо, которое он держал через руку. Он оглянулся. Казак тяжело взял его под локоть. Пастухов отстранился и хотел что-то сказать. Но его уже выводили.

Он еще уловил и будто узнал проникновенный голос светлой личности: "...ваше превосходительство... купечество... чиновничество... духовенство..." - и потом ясно расслышал окрик Мамонтова: "обольшевичились!"

Затем все восприятия его странно изменились: как во сне, они приобрели вязкую слитность, но в этой слитности вспыхивали разрозненные куски слепящего озаренья.

Он увидел скуластого казака, вертевшего в бронзовых пальцах бумажку. Эта бумажка имела роковое отношение к Пастухову, но что было написано в ней, он отчетливо не знал. Казак кого-то спросил: "Эсер, что ль, шляпа-то?" Потом хорунжий с чернявым чубиком, щелкая хлыстом по голенищу, обратился к офицеру в уланской форме: "А через улицу дом, там что было?" - "Женская гимназия". - "Эх, черт, - сказал чернявый, - было время! Гимназисточки!" Почти тотчас Александр Владимирович возник сам перед собой в виде второго лица, бывшего тоже Пастуховым, но совершенно отдельного от него. Лицо шло по мостовой между двух верховых казаков, несло через руку пальтецо в белую искорку и осматривало улицу. По этой длинной Московской улице Пастухов не раз прогуливался до поворота к вокзалу и теперь узнавал ее, но она была тоже какой-то второй Московской улицей, по которой вели второго Пастухова. Навстречу рысью близилась казачья сотня с песней, и, едва поравнялась с Пастуховым, один казак, по-джигитски перегнувшись в седле, свистнул. Нечеловеческой силы свист резанул Пастухова до боли, и ему показалось, что его ударили по голове нагайкой, и ощущение было настолько резким, что он схватился за затылок. И вдруг он увидел плоский фасад с безнадежными оконцами по линейке и вспомнил, что на повороте к вокзалу стоял острог с проржавленной вывеской под крышей - "Тюремный замок". Воспоминание возникло потому, что Пастухов изумился вывеске, прочитав впервые неживое слово "замок", однако тот отдельный от него Пастухов, что сейчас подходил к воротам "замка", вспомнил слово не только без удивления, но с уверенным сознанием, что происшедшее должно было закончиться непременно "замком".