Отдельной кучей лежало постельное белье, в которое я нырял, зарываясь в него с головой. Во время очередного моего прыжка в мои руки, а потом и на голову, попалась наволочка синего цвета. Подняв внутри нее руки вверх, расставив их по углам наволочки в разные стороны, бегал по дому с веселыми криками, представляя собой большой, синий квадрат на ножках. В какой-то момент я остановился, чтобы передохнуть и тут в мою голову вернулись воспоминания о празднике. Небесного цвета плащ мушкетера… такого же цвета как эта наволочка. Не имея точного представления о том, что конкретно нужно сделать с наволочкой для того, чтобы она превратилась в плащ я, все так же с поднятыми вверх руками внутри наволочки, молча, неуверенными шагами, периодически посматривая в сторону бабушки, от чего она начала подозревать неладное, покидаю зону ее присутствия. В этот момент я, совершенно четко понимая, что вижу, так сказать сон, одновременно являясь непосредственным участником действия, то есть собой, в голове кручу мысль, точнее событие прошлого, которое вот-вот произойдет в моем «сне» и понимаю, пытаясь отговорить себя четырехлетнего от не обдуманного поступка, но «маленький я» меня не слушается. Все мои попытки его остановить тщетны и теперь, как будто кто-то невидимый понял мой замысел, поменял ракурс камеры, оставив меня наблюдать за происходящим со стороны.
В соседней комнате, сняв с головы будущее счастье, внимательно его осмотрев, «маленький я» приходит к выводу, (я это совершенно точно осознаю) что края нужно разрезать, а посредине верхней части нужно сделать отверстие для головы. Кроме того, нужно на обеих сторонах изобразить кресты. Необходимый инструмент, ножницы и фломастеры, находит тут же, на полке, где лежат бабушкины принадлежности для шитья и на моем столе для рисования, который специально для меня изготовил дед. Бабушка стирала, дед старательно выносил использованную воду, «маленький я» занимался созданием образа, – все были при деле. Старая дедовская шляпа, правда без пера, а также длинный деревянный прут от моей детской кроватки в качестве шпаги, пылившейся в углу на веранде, неровно, от руки, нарисованные черным фломастером, кресты, сделали мой костюм мушкетера целостным. Перевоплотившись в Д’ Артаньяна, я предстал в таком виде перед бабушкой и дедом. Реакция на мое появление у них, надо сказать, была неоднозначной. Бабушка, в первые секунды, широко раскрыв глаза, с обреченным выражением лица, понимая, что я испортил наволочку от ее любимого комплекта постельного белья, смогла только, на выдохе произнести: «Стёпа…», а дед, закатываясь беззвучным смехом, повалился на диван, закрыв лицо руками, иногда поглядывал на меня, для того, чтобы получить очередную порцию веселья. В какой-то момент он через силу сумел выдавить из себя еле слышное «беги» и в это время бабушка, сжимая в руке только что отжатое, влажное полотенце, с грозным видом двинулась в мою сторону. Удивленные соседи, в этот день, через окна своих домов, смеясь, наблюдали как гордый гасконец мчится по улице со шпагой на перевес, а вслед за ним, с замерзшим полотенцем, бежит его бабушка.
Я еще бегу по заснеженной улице, придерживая шляпу от порывов ветра, но чувства страха и неотвратимости наказания, посредством полотенца, замерзшего как палка, уже нет. Я уже не в себе малолетнем, наблюдаю за погоней откуда-то сверху, но в себе настоящем. Озноб, который бьет меня сейчас, разительно отличается от ощущений «сна». Там, во «сне», чувства и ощущения более насыщенные, глубокие, густые. Они, проявляясь, захватывают все мое существо и пространство вокруг, погружая в себя как кисель, а сейчас банальный, нудный, отвратительный озноб, причиной которому, как мне кажется, где-то слева от меня, открытое окно.
Открыть глаза не могу, свет, заливающий помещение режет их ножом. Они слезятся, мешая получить какую-либо четкую картинку, но и вытереть слезы я не могу. Руки как будто прикованы, а может так оно и есть, и совершенно потеряли чувствительность.
– О! Смотри! Зашевелился.
– Ага. – и обращаясь уже, как я понял, ко мне – Проснулся? Ну ты, в натуре, голова-ранетка. – со смехом в голосе говорит некий добродетель, которого по голосу я отождествляю как Николая, моего коллегу, одного из оперов моей группы.
– Этого то поймали? – первое, что я произношу не своим голосом.
– Да сидит уже. Вчера замотали, сегодня поехал. После тебя ему долго бегать не пришлось. Весь розыск города на ушах три дня стоял.
Наш нехитрый диалог прерывает моя нелепая попытка поднять с подушки голову. В тот самый момент, когда последний волос оторвался от наволочки, в лоб мой плавно, но решительно и уверенно, чьей-то невидимой рукой, вставляется лом. Боль пронизывает все мое тело ото лба к затылку, по позвоночнику, стреляя в левую пятку и, уже впадая в очередное забытье, слышу только голос Николая: «да лежи ты… Всё, отъехал.»
Я еще в себе, потому как мозг мой явно дает мне понять, что он, хоть и не работает на окружающую меня действительность, но продолжает функционировать во внутрь, в меня, мучая меня вопросами, которые я не успел задать коллегам. Например, какое мнение имеют отцы-командиры относительно моих «боевых» заслуг? Хотя, их реакцию предугадать не сложно. Дифирамбы, естественно, никто петь не будет, что правильно. Я сейчас лежу в больничной палате, а мог бы остаться лежать в арке, что непременно отразилось бы на командовании нашим подразделением в виде лишения должностей и серьезных наказаний. Или вот еще, – какой мой диагноз? Комиссуют меня или, все-таки, получится отскочить? Отскочить и остаться на службе? Отскочить… как тогда, на озере…
Последнее лето перед школой. После раннего обеда я и два моих друга любили уходить на озеро, берега которого густо поросли камышом. В этой, почти непроходимой, чаще и разворачивались баталии за территорию между индейцами по старше и нами, шестилетними смельчаками.
Средней толщины ветка ивы, предварительно вымоченная в двухсотлитровой бочке с водой, прочная капроновая веревка, натянутая почти как струна, импровизированный колчан со стрелами из стебля камыша с шишкой, одинаковой длины и несколько голубиных перьев в волосах, – вот он, среднестатистический сибирский индеец. Для удобства передвижения по этим зарослям мы протаптывали тропинки, которые то и дело выходили на небольшие полянки, – места наших привалов так как дело это было не из легких. Для тех, кто впервые попадал в лабиринт этих тропинок и полян, возможности выбраться без нашей помощи практически не было. С одной стороны, стена тростника, пробираться через заросли которого на открытое пространство, могло привести к многочисленным царапинам и ссадинам, с другой стороны озеро с болотистой местностью. Это было наше царство, которое мы отбили у старшиков (им просто надоели эти игры, и они ушли), и которое, впрочем, было совсем не жаль спалить по осени. Пожарище, надо сказать, было грандиозным.
Перед моими глазами, качаясь от ветра, колышется камыш. Над озером то и дело летают небольшие стайки уток, которые, наслаждаясь последними теплыми днями, готовятся к трудному перелету. Отвлекает меня от созерцания сего действа голос, в котором я без сомнения узнаю моего старинного друга детства Димку. На тропинке, ведущей к поляне, на которой мы с ним расположились, среди зарослей мелькает силуэт Сереги, еще одного моего закадычного друга.
Серега, достал где-то литровую банку бензина. Во времена моего детства, надо сказать, достать нечто подобное больших усилий не требовало, поэтому само наличие бензина меня и Димку не удивило. Вдохновил нас способ его применения. Серега предложил вымачивать в бензине подсохшие к тому времени шишки камыша, а потом поджигать их и запускать в озеро. Смысл веселия заключался в финальной стадии. Когда горящая стрела входила в воду, она издавала специфический звук, который нас, собственно и занимал.
– Чего вы боитесь? Мы же в воду стреляем.
– Ага! А если упадет в камыши, загорится же?
– Так ты стреляй дальше, чтобы в воду падало, ну а если уж и загорится, то мы быстренько потушим, – давайте? – Серега был неумолим. Его заговорческий полушёпот, горящие глаза подбили нас на это сомнительное мероприятие.
