Корине М. – подруге с острова Лесбос.

«Да даст тебе по сердцу твоему,

и все намерения твои да исполнит.»

(Пс. 19:5)

– Вы что так рано, Лидья Михална?

Валентина Прокофьевна взглянула удивленно.

– Сегодня же Дуля дежурит!

Девицу, к которой относилось восклицание, звали Юлей.

Но у Прокофьевны были какие-то личные счеты с женским именем «Юлия».

Эту она всегда аттестовала непечатным созвучием.

В разговоре со мной три первые буквы опускались – из уважения не к Юле, а ко мне.

– Нет, не Юля, – ответила я. – Дежурство мое. Сегодня среда.

– Надо же… Среда. Хм – и в самом деле среда.

Прокофьевна покачала головой.

– А мне казалось, уже четверг.

– Ясное дело, – я кивнула, выражая единомыслие. – За средой идет четверг. А где четверг – там завтра пятница. А пятница – прощай трижды любимая работа вплоть до понедельника.

Радость пятницы для меня уже полгода была больше, нежели простое предвкушение выходных.

Но я промолчала, поскольку эти нюансы мою собеседницу не касались.

– Как вы все правильно понимаете, Лидья Михална, – она вздохнула. – Без лишних слов и сразу в точку.

– Мастерство не пропьешь, – я усмехнулась.

На самом деле я пила не так уж много.

Потребляемая доза алкоголя входила в норму, обычного для женщины моего возраста, моего личного и социального статусов.

Мне было сорок пять лет.

После двух неудачных замужеств я осталась в беспроблемном одиночестве.

На работе я была небольшой начальницей.

При таких условиях жизни я выпивала не от тоски, а ради эндорфинов, альтернативных шоколаду и сексу.

– Это точно, – Прокофьевна кивнула, хотя сама, кажется, не пила. – И вообще, Лидья Михална, вы – мастерица, каких поискать. Истинный бог.

– Много народу сегодня? – пропустив необязательный комплимент в свой адрес, уточнила я.

– Как всегда. Полный набор. Восемь голов.

– Молодые?

Я поинтересовалась без всякой целесообразности.

Моя работа не зависела от мелочей, ни от качественных, ни от количественных показателей.

– Разные, – Прокофьевна открыла журнал. – В основном до тридцати. Только одному в пятьдесят неймется.

– Ставлю все, что есть и чего нет, что это Петровцев, – я усмехнулась.

В день дежурства у меня с утра искрилось хорошее настроение, хотя не всякая женщина это бы поняла.

– Он самый. Петровцев Эн-Эн. Ходит только на вас. Удивляюсь, как угадывает смену.

– Скажите, Валентина Прокофьевна, – спросила я. – А какой из себя этот Петровцев Эн-Эн?

– Какой? – она пожала плечами. – Да никакой. Раз увидишь, второй не узнаешь. Невысокий, сутулый, лысоватый. Усы, кажется, какие-то есть. Всегда костюм: то коричневый, то черный в полоску, как у гангстера… А вам-то что? Вы его все равно никогда не увидите.

– Да ничего. Спортивный интерес. Любопытно, кто запал на мои телесные достоинства, что ходит сюда, как в театр. Причем за немалые деньги.

– Все мужики – одинаковые кобеля, – констатировала Прокофьевна.

С этим было трудно поспорить.

К подобному мнению в определенном возрасте приходила любая женщина, если у нее имелась голова на плечах.

– Они уже пришли? – уточнила я.

– Сидят по кабинам, кулаки наготове. Можете идти работать.

– Иду уже.

Я перебросила сумочку с одного плеча на другое.

Прокофьевна кивнула и углубилась в журнал.

Кажется, она мне завидовала.

Мы были ровесницами, но существовали по-разному.

Впервые я вышла замуж еще в мединституте, развелась до диплома, не успев поменять фамилию.

Сейчас дочери было двадцать пять лет, они с мужем давно уехали в Москву, внуков я видела только на фото.

Во втором замужестве я была уже не такой дурой, чтобы беременеть.

Детей я не любила. Дочку завела под давлением стереотипов, слишком поздно поняв, что являюсь урожденной «чайлдфри».

С родителями – парой школьных учителей-пенсионеров – я не общалась много лет, разругавшись из-за своего образа жизни между замужествами, когда решила отделиться и потребовала разменять квартиру.

Сейчас я жила одна, ни на кого не оглядываясь и ни от кого не завися.

Прокофьевна сгибалась под бременем мамок-бабок, дядек-теток, сестер-племянников, детей и внуков, ее жизнь была сплошной каторгой.

Но каждый сам строил свою судьбу – и сам расплачивался за тяготы.

Я юркнула в кабинет – маленький, но мой собственный – и заперлась изнутри.

Настраиваясь на работу, я не спеша разделась догола: через голову стянула платье, спустила неброское белье, аккуратно скатала жутко дорогие компрессионные колготки, без которых не могла ходить в летнюю жару.

Из пакета, который приготовила дома, я вытащила спецнабор.

Лифчик на косточках поднимал выше крыши мою и без того приличную грудь. Плотные трусы из того же гарнитура были отделаны кружевом. Кружева кудрявились и на резинках полупрозрачных чулок.

Это белье было непригодно для жизни.

Твердые края чашечек впивались в тело, слишком высокие трусы натирали косточки, а в тонких чулках за несколько минут отекали ноги при том, что резинки передавливали бедра.

Но внешняя красота позволяла очень эффективно использовать его при кратковременной работе.

Мне удалось подобрать общую гамму: все, включая чулки, имело цвет сильно загорелой кожи, лишь кружевные резинки были более темными.

Принято считать, что предстоящего занятия нужны черные чулки. Но мои ноги имели столь совершенную форму, что прекрасно смотрелись бы даже в зеленых.

А цвет сильно оттенял мою собственную кожу: не чрезмерно белую, не смуглую, не розовую, а обычную.

Надев нижнюю часть комплекта, я подошла к ростовому зеркалу, укрепленному на изнанке двери, и удостоверилась, что вчера правильно подправила линию бикини: не сняла лишнего, но и не оставила ничего снаружи.

Я подтянула неудобные трусы до предела, потом чуть-чуть спустила, подчеркивая форму своего живота, который для моего возраста был идеальным.

Вероятно, Прокофьевна тоже могла выглядеть так, но ее не выпускало ярмо.

Я повернулась боком, оценила силуэт почти обнаженных ягодиц и, как всегда, подумала, что деньги, потраченные на фитнес-клуб, не пропали даром.

– Бесаме, бесаме мучо… – пропела я.

Присев на кушетку – нужную в кабинете не для производственных, а для личных целей – я не спеша натянула чулки.

Потом опять встала и опять осмотрела себя в зеркале.

Осталось всего чуть-чуть.

Я подняла со стола лифчик, застегнула пояс спереди, перевернула назад, определила на место чашечки. Затем ухватила себя за соски, непочтительно вытащила молочные железы почти наружу.

Теперь мой бюст напоминал вымя какой-нибудь придворной коровы времен Людовиков.

Все было готово.

Я надела свежий белый халат, припасенный еще вчера, застегнула все пуговицы, кроме верхней и нижней.

В самый последний момент я втиснулась в узкие туфли на каблуках ужасающей высоты. Я называла их лабутенами, хотя подошвы были черными.

Я процокала по коридору, перед самым выходом надела маску – деталь неудобную, но необходимую, вступила в зал, шагнула на середину.

Перед красным подиумом вытянулся ряд глухих белых кабинок.

Сверкали зеркальные окошки.

Я нажала кнопку музыкального центра, стоящего на тумбочке.

Потом красиво облокотилась, выставила одну ногу, показала свое идеально круглое колено, обтянутое загорелым эластиком.

В такой позе я постояла секунд двадцать, вводя саму себя во внутреннюю готовность.

Затем принялась медленно расстегивать нижние пуговицы халата.