Смотреть, как отец, усмехнувшись чудной, особенной усмешкой, спускает тетиву, убивая тонконогого и большеглазого оленя, Леголас не мог, втайне почти ненавидя, со времён далёкого детства. Быть может, охота была и остаётся лишь нуждой, но глядеть, как отцовские глаза, вечно полные холодного беспристрастия и равнодушия, вдруг вспыхивают, озаряясь причудливым, золоченым довольством от одного только вида ужасно живой, алой крови было выше его сил.

— Не утруждайся тем, чтобы лгать мне, — Таурендил тихо смеётся, таинственным образом не разрушая его уединения, но дополняя.

Они, на самом-то деле, друзьями не являются. Или, быть может, очень странными друзьями: друг без друга им было более чем хорошо, но, зачастую, довольно неплохо и вместе. А, быть может, дружба подобным образом и должна работать — Леголас так толком и не понял. Лучшими друзьями они не являются, но и лучше друга у него нет.

Таурендил — Леголас уверен, — не будет тем, кто, пожертвовав собственной жизнью, спасёт его, но всегда был и является тем, кто сделает почти всё возможное, чтобы подобное не понадобилось вовсе. Или, в конце концов, хорошо позаботится о трупе.

— Не думал, что повстречаю тебя сегодня, — бормочет Леголас, взглядом задумчиво блуждая меж высокими колоннами деревьев, в золочёной зелени кустов. Он говорит «сегодня», пусть желал сказать «теперь». Многое изменилось с мгновения их последней встречи; так, впрочем, сказать можно о многих. — Но всё же твое общество, как и прежде, мне приятно.

— Не появился ещё на этом свете тот, чью компанию ты предпочёл бы одиночеству, — Таурендил улыбается, и Леголасу на миг кажется, будто ничего не изменилось: друг привычно смешлив и насмешлив, привычно готов спор разжечь из-за одного слова, пришедшегося не по вкусу, и привычно говорит то, о чём ему самому не слишком уж и нравится думать. — Но всё же и я рад, что нашёл тебя живым, — отвечает Таурендил ему в тон.

Леголас ненароком улыбается в ответ. Привычно, значит предсказуемо, а предсказуемость успокаивает.

— Однако я никак не ожидал застать тебя за… Чем это ты тут занимаешься?

— Король желал моего участия в охоте, — Леголас дёргает плечом и кривится, чувствуя, как идёт уродливыми трещинами раздражения его собственная маска хладнокровия, и без того во многом отцовской уступающая.

— Участия в охоте или же присутствия рядом? — улыбка сменяется на нарисованную резким мазком ухмылку; Таурендил привычно читает его слишком уж легко, и, быть может, — думает Леголас, — именно это некогда стало причиной и залогом их дружбы или того, что они ею назвали. — Ты ведь ненавидишь охоту, да и, чудится, я не вижу ни одного самого тощего кролика тобою уже убитого. Не думай, я не поверю в то, что один из лучших лучников королевства вдруг ослеп.

— Не припомню, чтобы говорил тебе о том, что люблю и что ненавижу, — голос, к несчастью, звучит в большей мере жалко, чем язвительно. Леголас морщится.

— А ты и не говорил, — фыркает Таурендил.

Солнце скрывается за тучей, и их мирок внезапно хмурится, теряя краски. В гротескной блеклости глаза его визави кажутся причудливо яркими, будто светящимися изнутри странным зеленым цветом, не тёмным и не светлым — замутнённым.

Они молча смотрят друг на друга, и Леголас с дикой смесью недовольства и смирения думает, что его почти-друг, пожалуй, всегда видел слишком многое. Он пытается смотреть и разглядеть, но замечает лишь, что волосы, когда-то давно едва ли не огнём пылавшие, теперь будто бы потускнели, и бледную полоску нового шрама, рассекающего щёку. Дивно. Леголас гадает: что же видит теперь Таурендил, глядя на него?

— Как думаешь, король сильно огорчится, узнав, что ты так никого и не убил? — прищурившись, вопрошает Таурендил, не спуская пристального взгляда. — Разочаруется, быть может? Наверное, горько будет утратить его интерес и внимание столь глупым образом.

— Чужая кровь на моих руках ему едва ли поистине интересна, — Леголас закатывает глаза, предпочитая не думать о том, сколько правил этикета разом нарушил. — Нонче он ожидает от меня кое-чего в разы более забавного. Да, он вновь обратил на меня своё внимание, но я не обладаю им.

Улыбка на губах Таурендила гаснет, вспыхивая, впрочем, во взоре сардоническим смехом и азартом охотника, какой Леголас столь не любил замечать в глазах отца.

— Какое досадное упущение с твоей стороны. Вот уж не думал, что ты и на этот раз позволишь ему диктовать правила.

Леголас отворачивается, внимательно вглядываясь в заросли. Он сужает глаза и удобнее перехватывает в руке лук, понижая голос:

— И мысли не было.

И вновь ему нет нужды смотреть, чтобы понять: Таурендил довольно усмехается, подобно гончей, напавшей на кровавый след уже раненного зверя.

— Что ж, тебе стоит поторопиться с ответным ходом: думается мне, король уже расставил фигуры на доске, тебя не дождавшись.

— Король одарил меня своим интересом, — язвительно бормочет в ответ Леголас. — Смею ли я мечтать о большем?

Он спускает тетиву. Стрела с едва слышным свистом рассекает воздух; глухо падает тело. Леголас растягивает губы в кривой ухмылке: по земле расплывается темное пятно крови первой убитой им оленихи.

— Ты ведь сын короля. Ты не услышишь отказа.

Он и в самом деле не услышит отказа — Леголас знает, что не в привычках отца отказывать ему хоть в чём-либо, — но лишь в том случае, если попросить о том, что сумеет вызывать интерес.

***

За неполные три тысячелетия прожитой жизни Леголас узнал и научился многому. Он знает, каким именно образом вонзить кинжал, чтобы враг никогда более не сделал ни единого вздоха; знает, от чего начинаются войны и почему их народу не следует более ни в одной принимать участия; и предельно хорошо знает, что должен сделать, чтобы в полной мере заполучить отцовское внимание и хоть на жалкие часы захватить мысли.

Но он не знает, зачем это нужно ему самому. Будет ли это в определённой мере местью за разрушенный покой и пошатнувшееся равновесие, в коем он провёл последние сотни лет до внезапного появления того письма?

Иль это в нём играет азарт, взращённое и столь старательно выпестованное отцом ещё в ранней юности желание — нужда — во что бы то ни стало дойти в их чудной игре до самого конца, с безумной и глупо неоправданной решительностью бороться за победу, чтобы, как и сотни тысяч раз до, в итоге склонить голову, признавая поражение? Быть может, такова сама его натура, изломанная и выточенная отцом на его диковинный и дикий вкус, а быть может, таковой она всегда была?

Это не то, о чём ему приятно думать, но и не то, о чём он думать обязан, однако, понимание того, что он, чудится, не слишком понимает самого себя, раздражает. Осознание того, что этого пресловутого раздражения в его жизни в последние дни вдруг появилось чрезмерно много, приходит чуть после.

Отцовский интерес отнюдь не необходим, но желанен и горек: отец ведь давно уже безнадёжно забрал в абсолютную свою власть интерес и внимание его собственные; глупо было бы не отплатить тем же.

Леголас не собирается быть покорной игрушкой в чужих руках, не собирается ждать и уж точно — пропускать ходы. Это — его черёд делать шаг, а, раз уж отступать теперь некуда, придётся идти вперед, пусть и не навстречу.

И потому он натягивает на губы сладкую, полную медовой покорности и подобострастия улыбку, стучит в двери отцовского кабинета, да, не дожидаясь позволения, входит.

Отец поднимает голову, с нарочитым недовольством отрываясь от каких-то, без сомнения, чудовищно важных бумаг. Глядит покойно, почти миролюбиво, насколько это возможно меж ними.

— Леголас, — его губы почти складываются в приветливую улыбку, и Леголас вздыхает спокойнее, когда этого всё же не происходит. Быть может, одно это «почти» теперь служит гарантом его душевного равновесия, и, кажется, единственной границей.

Он натянуто улыбается вместо ответа, и, не тратя слов, выпаливает:

— Я женюсь.

Комментарий к Глава вторая: Красноречие под открытым небом