Измучив себя мыслями, бросив чемодан полусобранным, Геля налила себе чай и достала баранки. Хотела закурить, но вспомнила Вовкин укоризненный взгляд и невольно сморщенный нос и спрятала сигарету. Посидела. В голове был ад. Достала из горки бабкин самогон, чуть плеснула в рюмку. Неприятно тягучая гадость обожгла горло, Геля поперхнулась и вытерла слезы.

– Пусть все будет, как будет. От судьбы не сбежишь, Райка говорила. И молчать больше нельзя.

Она подперла по-старушечьи щеку и задумалась. Часы пробили полночь, в окна веяло свежестью, вокзальным терпким дымком, и почему-то запахом ландышей…

Дверь чуть заскрипела, почти не слышно, но Геля проснулась резко, так что даже что-то щелкнуло в голове, как лопнуло. В прихожей горел свет, вернулся Володька со сдачи своей модели. По какому-то наитию, может по непривычному сочетанию звуков, выдающих неловкость движений, она поняла, что он пьян.

Геля вышла, прислонилась к косяку, наблюдая, как с трудом удерживаясь на ногах, опираясь попой о стену, Володя пытается снять ботинки.

– Тсссс. Гельчонок. Только не ругайся. Я сейчас, быстро, ребята попросили посидеть. Не обижайся, только, прости.

Язык у него заплетался, он с трудом собирал мысли в кучку, но старался держаться. Развязать ботинки явно не получалось, он сел на пол и виновато посмотрел ей в лицо. Геля присела на корточки, сняла с него ботинки, помогла встать.

– Хорош!

Володя почему-то на цыпочках прокрался в ванную, долго шумел водой. Когда вышел, ему уже было легче, взгляд стал яснее, и он достал из кармана коробочку,

– Тебе!

Геля отставила коробочку в сторону, усадила парня за стол, налила покрепче чай.

– Поговорить надо.

– Может завтра? Посмотри, что принес. Мне премию дали.

Геля открыла коробку. Там, на черной бархатной подушечке, свернувшись змейкой, лежала тоненькая цепочка. Геля вытащила ее, она была почти невесомой, но в свете настольной лампы так сияла, как будто была соткана из солнечных лучиков. В коробочке лежала еще крошечная жемчужинка на кругленькой, граненой подвеске. Геля подскочила было зеркалу, у нее в жизни не было такой красоты. Но сразу потухла, сложила цепочку в коробку.

– Вов. Выслушай меня.

Она долго и путано что-то говорила, объясняла, плакала, потом снова объясняла. Володя молчал, только иногда чуть морщил лоб и как-то очень внимательно вглядывался в ее лицо. Потом тяжело встал.

– Я все понял, Гель, давай спать. Утро скоро.

Геля уснула сразу, как будто ее выключили из розетки. Она не слышала, что Володя так и не лег, просидев до рассвета у окна.

***

Геля проснулась от звука мощного ливня, бьющего по подоконнику. Подско-чила к окну, еле справляясь с ветром закрыла раму, сразу вся вымокнув и наступив босыми ногами в здоровенную лужу на полу. Обернулась, смеясь и увидела, что постель с ее стороны даже не смята. Вчерашнее разом нахлынуло и, предчувствуя беду, Геля подскочила к шкафу. Все Володины вешалки были пустыми, чемодана тоже не было. На неверных ногах Геля добрела до стола, села, вытащила записку, прижатую коробочкой. «Гельчонок, мне надо подумать. Прости»

…

Степной ветер ворвался в поезд, который уже тормозил на станции. Забытый аромат уже чуть привявшей от жары полыни, начинающих распускаться флоксов и еще чего-то такого радостного, то ли парного молока, смешанного с легким запахом навоза, то ли вишневого варенья окутал, и на какую-то секунду, заставил забыть о боли.

На перроне стояла мать, и держала за ручку кругленькую глазастую кудрявую девчонку в вышитом фартучке.

Слезы застилали глаза…

Всю дорогу Ирка висела обезьянкой у Гели на шее и щекотно дышала. Она вцепилась в мать ручонками и отпускать не хотела. Так они и дошли, по очереди волоком перетаскивая чемодан по пышной деревенский пыли. Жара уже стояла над степью, дремотно обволакивая придорожные седые чертополохи и подсолнухи. Миновали цыганский двор, старую березу, которая вроде стала меньше ростом, но мощнее, коряжистее. Прошло то всего ничего, два года, а все вдруг показалось Геле совсем другим, стареньким, приземистым, жалким. Прямо перед домом, в небольшой лужице, оставленной ночным дождём и чудом не испарившейся на такой жаре, сидел смуглый, кудрявый пацаненок, чуть постарше Ирки и ляпал замузганными ручонками по грязи. Он вытаращил огромные синие глазюки и смотрелна чуднУю процессию, ползущую мимо.

– Офка.

Ирка попыталась выскользнуть из Гелиных рук.

– Офка!

–Это Вовка, Райкин. Там у них целый питомник, понародили и бабке сбросили. Райка, слышь, вся синяя ходит, муж лупит ее, что сидорову козу, тут милиция даже приезжала, уж не знаю кто вызвал. И Чергэн тоже своего малого притащила.

Анна устало прислонилась к калитке палисадника, вытерла пот.

– У нее второй-то в таборе помер, говорят – лошадь затоптала, их же. И вроде помешалась она, дурная стала, никого не узнает, все карты кидает, целыми днями, да на коне носится по степи. Я сама не видела, но люди говорят. Ты вот что. Тут этот, цыган твой набегами бывает, дитю возит всякое, так не лезь. У тебя муж, ребенок, хватит, побегала. А то он все глазами на твое окно стрижет со двора, я тут занавеску у тебя вешала, видела его.

Геля молчала, только гладила по кудряшкам, обнявшую ее за коленки Ирку.

– Черный стал, что ворон. Горбатый, худой. С бородой еще, лохматый черт. Злой, говорят, как подменили его, то ли порча, то ли беда ломает. Держись подальше, Ангелин, добром прошу. Кстати, Виктор приезжает десятого трехчасовым. Сказал, хочет развод получить. У него там пассия. Сама виновата, такого мужика упустила. Не давай развод, дурында, так и будешь мотаться приблудой, у вас дочь.

– Мам, пошли. Ирка устала, да и я. Потом поговорим.

Помолчала, с силой потянула калитку, еле открыла.

– Пусть. Он свободен, мам. Не хочу…

Во дворе, в благодатной тени двух огромных вишен стояла Пелагея, сложив руки под фартуком на сильно пополневшем животе. Увидев Гелю, растрогалась до слез.

– Детка ты ж моя, золотэнька. Бог дал, ведь приехала. Дед-то придет сейчас, на рынок пишол, за хлибом. Ох, ты же наша ридна, как же мы тоби ждали. Иды, раздэнсь, там тоби чистенько мать все кинула, иды. Ирусь, ходи до бабы, пусть мамка виддохнет.

Забрав совсем размякшую от жары девочку, Анна пошла во двор и уложила ее под вишней, на брошенное одеяло. Накрыла простынкой, на цыпочках отошла.

– Пошли. Она любит тут днем спать. Сама с часок полежи, потом обедать будем. Бабка там вареники с творогом накрутила, да со сметанкою, да с вареницем прошлогодним. Это тебе не картошка с колбасой. Пошли.

…

Тихий вечер пах теплой речной водой и цветами. Геля уже забыла, что бывают такие вечера. Накрутившись до самого вечера, набегавшись и наигравшись до одури с Иркой, она долго убирала с матерью огромную темную кухню, потом вычищали двухлетнюю грязь из Гелиной, теперь уже на двоих с дочкой, комнаты. Туда поставили кроватку, перетащив ее из крошечной комнатушки Анны. Потом мыли Ирку, отмачивая цыпки и ссадинки в теплой воде, нагретой в большом алюминиевом тазу.

Смазав потрескавшиеся ножки сливочным маслом, Геля натянула на нее белоснежные носочки с вишенками, но увидев, как дочка радостно сиганула прямо в них на мураву, проскользив, как на коньках и плюхнувшись на попу, она плюнула и оставила Иркину красоту в покое. Часам к десяти, с трудом уложив разыгравшегося ребенка, все сели пить чай с медом, и долго сидели, наслаждаясь тишиной. Дед все гладил Гелю по руке, и слезинка из левого глаза, ставшая уже постоянной, катилась все чаще.

Совсем стемнело. Анна дремала, поджав ноги прямо на лавке. Баба Пелагея подсела ближе.

– Алюсь. Ты мать не слушай, сердце свое не неволь. Не можешь с Виктором, не ссильничай сама себя. Я свово мужика схоронила, а деда твово вон сколько ждала, ажник пять лет. Дед-то, Иван наш тады женатый был, не знаешь небось. Женка у него падучей болела, в день по три раза с пеной билася, а еще и сынок у их был, малэнький. Потом господь прибрал его.. Тогда уж Иван со мной, как муж жил. Но женку не оставлял, заботился. Я ругалась сильно, глупа была, а вин ни шел со свого дому назовсим. Кормил ее, мыл, белье менял, а я одна куковала. Пелагея, как всегда, путалась, мешала слова..