И не было в Клешеме человека, которому рано или поздно не помог молчаливый старик. Скольких выходил после стычек с лютым зверьём, скольких спас от злых немощей и болезней! С малых ногтей поили клешемские жонки своих чад его травами-настойками и, видно, поэтому уже не одно поколение в Клешеме вырастало крепким и здоровым.
А если от скудоумия да заскорузлой зависти кто-то и шептал по углам — нечистая сила здесь, колдун тёмный дед этот — знать, был этот кто-то пришлым, не клешемским. В деревне все знали, что веру православную старик чтил в строгости, на службы ходил исправно, а на груди прятал маленький образок. Со священниками прежними изредка беседы вёл: говорил непонятно — на латинском ли, греческом ли наречии — но священники слушали внимательно, согласно кивали.
И догонять его сейчас, донимать расспросами — дело тщетное: скажет сам, если сочтёт нужным…
Дед Телемоныч не зря сверкал глазами из-под бровей — нашёл все-таки Фёдора. Нашёл в нескольких верстах от Клешемы, вверх и влево от Жур-реки. Там бы и искать никто не додумался.
Кроме Телемоныча.
Ночью, в неплотных сумерках, подобрал он у векового ствола исхудавшее лёгкое тело, в котором совсем незаметно тонкой змейкой-прутиком ещё билась жизнь. Приник седой головой к груди Фёдора, прислушался, сказал что-то еле слышно змейке-прутику. И, подняв на руки, бережно понёс мальчишку домой.
Два дня выхаживал старик Фёдора: не спал, дежурил у постели и почти никуда не отлучался. Втирал пахучие мази, осторожно приподняв голову, поил горькими травяными настоями.
На третий день Фёдор пришёл в себя. Открыл глаза и долго смотрел на Телемоныча. Пока не вспомнил:
— Дедушка Пантелеймонович, это ты?
— Я, мой хороший. Я…
— Мы дома у тебя, да?
— Да, Фёдор, дома. В Клешеме.
— А мама с папой… и Дашка, Семён?
— Ушли они, Фёдор. В другие места ушли. Живы-здоровы, не волнуйся.
— А я, дедушка… почему я… почему меня не взяли? Я только уснул чуток, а они тихонько и ушли… — слёзы набухали в уголках глаз, скатывались по вискам, капали на большую пуховую подушку, но Фёдор лишь едва всхлипывал, тихо сглатывал душный комок и отрывисто дышал.
— Ничего, малыш, ничего… Не могли они тебя взять. И остаться не могли… — дед Телемоныч легко погладил Фёдора по голове. — Живы они. Успокойся, пожалуйста. Я тебе позже всё расскажу…
В тот раз как-то странно и непривычно звучали слова Телемоныча, и голос его казался родным и совсем не старым.
— Тут травка, — старик поднёс Фёдору чашку, — нужно выпить. Отдохнуть ещё…
Фёдор проглотил тёплый и на этот раз негорький отвар и вскоре снова уснул.
Потом были шумные слёзы и объятья тётушки Прасковьи и сестёр. Фёдора передавали из рук в руки, сажали на колени, долго и ласково гладили по голове, тяжело вздыхали и виновато смотрели в глаза. Поили — угощали сладостями, мёдом, морсами.
Потом в доме Кирилл Афанасьевича собравшаяся родня снова обнимала Фёдора: «Слава Богу, Фёдор, нашёлся!». Усадив во главе стола, до отвала кормили мясом и рыбой, пышными пирогами. Снова вздыхали…
Потом, будто лопнул созревший нарыв — переполнившая душу тоска хлынула наружу, и Фёдор, глотая слёзы и чувствуя облегчение, долго и сбивчиво рассказывал о том, что произошло на этом проклятом покосе. О том, как он пытался найти своих…
Женщины плакали вместе с Фёдором, утирали глаза уголками платков, а мужики, нахмурившись, почёсывали затылки и иногда тихонько переспрашивали:
— А с Верег-болота на восток пошёл или левее взял?
— Левее, к северу…
— Ясно…
— А какая, говоришь, изба на Буграх встретилась?
— Да обычная, вроде, охотничья.
— Да не лезьте вы с расспросами-то, и так бедолаженька натерпелся!
— Да погодь, Прасковья. А там ничего такого, в избе, не было?
— Нет, вроде. Не помню… — Фёдор шмыгнул носом и, немного успокоившись, утёрся рукавом. — А-а-а, там в углу крест деревянный был, тёмный такой, с аршин где-то высотою…
Мужики таращили глаза, переглядывались и ещё крепче чесали затылки:
— Так это ж скит Саватьевский, царство ему небесное, со святыми да упокойся! Это ж шесть десятков вёрст от Клешемы по тропе будет!!! На краю Сивых Мхов — гиблых болот. Вот это да!!!
— Вот это ты, Фёдор, и намерял ножками, горюшка нахлебался! Эдак по тайге шастать — и крепкий охотник Богу душу отдаст!!!
— Да, покрутило тебя лихо! Лихо по Буграм-то находился! Лихоход ты, Фёдор! Фёдор Лихоход!
— Цыть вам! Никола Угодник да Матушка Царица Небесная миловали Федюшку! Помолимся всема на службе, свечки поставим. И ты, Фёдор, помолись горячо!
— Да!!! Чудеса Божия!!!
Вся родня хотела взять Фёдора к себе. О том, чтобы он жил в опустевшем доме, и речи не было: тяжко это, да и мал ещё. Ждали, что сам Фёдор решит, кого выберет. Но он, погостив у всех понемногу, подошёл как-то к тётке Прасковье:
— Прасковья Степановна, — Фёдора кольнула лёгкая виноватость: тётушка столько о нём заботилась, как бы не обидеть, — можно я у дедушки Пантелемоныча поживу? Ладно? Он меня к себе берёт. Я ведь лишь у него и сплю толком. А так всё в голову ералаш какой-то лезет…
Такая новость всех несколько удивила — Телемоныч всегда держался на особинку. Помощь оказать, вылечить, совет дать или ещё что — это всегда ради Бога! Но чтобы мальчишку к себе брать?! Людей старик не чурался, но жил анахоретом, говорил и то скупо и только по делу. А тут…
Но возражать никто не стал. Да и спокойней всем — все-таки Телемоныч рядом. А может, травному да лекарскому делу обучит Фёдора?..
Так и стали жить в небольшом доме на пригорке, на краю красивой ладной деревни Клешемы древний старик-травник Телемоныч и Фёдор Лихоход.
