Ещё несколько дней брёл Фёдор по тайге, пока не вышел к речке. Это, видимо, была Жур. Неширокая и мелководная, она блестела камушками на дне и негромко шумела. Фёдор долго отдыхал на берегу, наблюдая водную рябь. Потом перешёл вброд на другую сторону. Тело почти не слушалось, на одной бесконечной ноте ныла душа, гулом отдавался в раскалывающейся голове каждый шаг. Выбравшись из воды, Фёдор ничком бухнулся в высокую траву, полежал какое-то время, собирая остаток сил, шатаясь, поднялся и поплёлся дальше. Змейка в груди теперь вела себя совсем тихо, наверное, как и Фёдор, обессилела и отчаялась. Сейчас она чуть заметно дёрнулась вниз по течению реки…

====== Глава восьмая ======

8

Тётка Прасковья заволновалась первой. На восьмой день не выдержала, после утренней подойки отправилась к Кирилл Афанасьевичу: «Сват, чует моё сердце — неладно что-то! Ходовы, вторая седмица пошла, как на Верег-покос уехали!»

— Так там дел-то — на три дня!

— Вот, я и говорю!

Кирилл Афанасьевич запрягал быстро: прихватив сына и ещё одного клешемского охотника, взмылив лошадей, вскоре был на дальнем покосе.

Ничего утешительного они там не увидели: несколько дней нетопленая землянка и соскучившийся по людям Сивка. И никаких следов! Даже надёжный пёс Кирилла Афанасьевича взял только один, который терялся в ближнем болоте: судя по всему — след Фёдора. Остальные пропадали у самой избы, не доходя Верег-ручья!

День, ночь и всё следующее утро до полудня Кирилл Афанасьевич сотоварищи рыскал по окрестностям покоса –безрезультатно. Уставшие, непонимающие, понурив головы, вернулись мужики домой…

Вся Клешема пару дней бурлила, как на дрожжах.

Ещё ездили на Верег-покос добровольцы, искали, кричали-аукали и ворошили стога. Вздыхали-причитали, встречаясь на деревне, жонки-мамки. Ходил озадаченным и смурным батюшка Савелий…

Но Ходовы исчезли.

Кирилл Афанасьевич шатуном метался по горнице, горячился:

— Не понимаю, как же так!? Что могло случиться!? И ни слуху, ни духу — словно сквозь землю канули...

— Может, всё-таки, зверь какой? — отец Савелий возвышался за столом, положив на него свои могучие руки и тихонько пощёлкивая чётками.

— Да нет же, Савельюшка, — в запале Кирилл Афанасьевич игнорировал чины и ранги. — Докладывал уже! Мне не веришь — вон, у Васьки спроси. Ни зверя, ни чёрта лысого, прости Боже!

Кирилл Афанасьевич вдруг остановился и устало сел на лавку возле священника.

— Там всё как-то чинно, что ли. Изба, значит, притворена, инструмент там, посуда, утварь — всё по полочкам. Чистота и порядок. Сивка стреноженный пасётся, непуганый, будто выкупан даже недавно. Три стога поставлены на ближних пожнях, вот только на дальней — недокос на треть, и стоговать не начали. Словно надоело им — и бросили.

— Так, выходит, сами ушли куда-то?

— Выходит так. Но куда там идти!? Ягоды под боком, просёлок до деревни надёжный… Не охотиться же всем табором посерёдке лета понесло!? Там заплутать можно, если только в глубину Тёплых Бугров уйдёшь. Да и то, Иван хоть и пришлый — освоиться успел, и голова на плечах — не колода еловая… След теряется до ручья ещё — как обрезало. А совсем повыветриться не должен: пёс мой другой раз и двухнедельной давности как клубок распутает! И ещё. Похоже, что когда все ушли, Федя, значит, оставался в избе. Дня два, может… А после тоже дёрнул — до Верег-болота, а там… Вот он, Фёдор, скорее всего на Тёплые Бугры ушёл. Но мы вёрст — дюжины две с гаком в ту сторону отмеряли, носом землю рыли — никого. Не мог малец столько отмахать. Да ещё, значит, по лесу.

Кирилл Афанасьевич опустил голову и уставился куда-то в пол. Помолчали.

— Слушай, Кирилл, а ты к Автоному Пантелеймоновичу подходил? Рассказывал?

— Беседовал я с Телемонычем, если можно так сказать. Как вернулись, значит, — так к нему сразу.

— И чего Телемоныч?

— Да ничего, молчит, как обычно. Сверкает глазищами своими из-под бровей только…

Прошёл ещё день. Случившееся на Верег-покосе тяжёлой холстиной накрыло Клешему. Понурые люди тревожно поглядывали друг на друга, то и дело прислушивались и всматривались в синюю даль Тёплых Бугров, говорили вполголоса. Не слышалось обычного смеха и гомона ребятни. Больше всех, конечно, переживали родственники Ходовых.

У Кирилла Афанасьевича всё валилось из рук. Сенокос свой он задвинул на потом, вяло копошился с мелкодельем во дворе. К вечеру, испортив вторую заготовку коромысла, он воткнул топор в чурку, отряхнул стружку с колен и, решительно нахлобучив картуз, направился к отцу Савелию. Идти было недалеко, однако уже на полпути Кирилл Афанасьевич увидел знакомую фигуру: отставного боцмана Императорского Флота не заметить было трудно. Слегка прихрамывая, батюшка Савелий спускался от своего дома навстречу.

— Здравствуй, отец Савелий.

— А, Кирилл Афанасьевич. На ловца и зверь… — священник протянул руку. — Как там, ничего не слышно?

— Ничего… Я, вот, тоже к тебе шёл. Думаю надо сбирать артель малую и на поиски с утра отправляться — не могу так сидеть. Тут такое дело, значит, что неизвестно, сколько дней-недель проходишь: все Тёплые Бугры, аж до дальних болот Продувного Пояса обойти нужно, — Кирилл Афанасьевич озабоченно свёл брови. — Мужики, я думаю, не откажут, но пора нынче горячая — сенокос. Тебе, вроде как, сподручнее народ попросить… Человек пять, значит, хватит — я скажу кого.

Батюшка одной рукой приобнял Кирилла Афанасьевича за плечи и чуть склонился, заглядывая ему в лицо:

— Конечно, Кирилл Афанасьевич, конечно, дорогой. Теперь прямо и…

Договорить отец Савелий не успел, за его спиной раздался спокойный и негромкий голос:

— Ни к чему это.

От неожиданности оба вздрогнули и быстро обернулись.

— Фу, прости и помилуй, Автоном Пантелеймонович, ты так, паче чаяния, когда-нибудь заикой сделаешь…

Дед Телемоныч, опёршись на свой неизменный посох-клюку, стоял поодаль.

— Ни к чему артель на поиски собирать. Нашёлся Фёдор. У меня сейчас.

Священник и Кирилл Афанасьевич ошарашено переглянулись и уставились на Телемоныча:

— А это, а…

— А остальных не найдёте. Никто не найдёт. Ушли они.

— Как?

— Куда?..

— Что Фёдор нашёлся, никому не говорите пока. Слаб он ещё, отсыпается. Отдохнёт у меня, травок попьёт. А завтра к вечеру явится сам…

Телемоныч ещё мгновение постоял, плавно развернулся и, мерно вышагивая, двинулся в сторону своего дома. Вскоре его долговязый силуэт уже маячил на другом конце Клешемы. А отец Савелий и Кирилл Афанасьевич так и стояли какое-то время, разинув рты и глядя ему вослед.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…

Но что же всё-таки случилось на этом, будь он неладен, Верег-покосе?! Куда запропали остальные Ходовы?! Или погибли?! Иван с супругой-лебёдушкой, Семён, Даша!

Нет, Телемоныч всегда говорил скупо, но точно. УШЛИ!?

Но куда и зачем? И почему не найти их опытным таёжным охотникам-следопытам? Надолго ли? Навсегда?!

А как же Фёдор?!

Тревожные вопросы сутолочной мошкарой роились в обеих головах. Но сомневаться в том, что сказал Телемоныч, не приходилось — никто и никогда не слышал от этого древнего старика лишнего или неверного слова!

Автоному Пантелеймоновичу в Клешеме доверяли безоговорочно.

Потому, может быть, что самый ветхий дед в деревне годился ему во внуки. Потому, что этот загадочный старец — словно звенящий кедр, растёт в Клешеме с неведомых изначальных времён. И каждый человек, когда приходил его срок появиться на свет, сделать первые шаги, сказать первое слово — среди всего прочего — узнавал, видел и привыкал, как к окружающей природе, как к Жур-реке, как к церквям на Светлой Горке — к его рослой сухой фигуре, к его лицу.

Высокий лоб, косматые соломенные брови, прямой и тонкий, с лёгкой горбинкой нос. Седые пряди волос до плеч и неширокая, спадающая на грудь невесомой серебряной волной, борода. Но первое, что сразу и навсегда врезалось в память — большие и внимательные, выцветшие до небесной синевы глаза старца. В туманной глубине этих глаз таились мудрость и знание.