- Я сделаю это в центре города над толпой, - смаковал Джокер. - Не беспокойтесь обо мне, у меня хватит денег. И я не собираюсь обсуждать никакие сделки.
Почему-то и Вейну, и Вики, и, даже Альфреду одновременно пришла в голову одна и та же пословица:
"Если миллионер бросает кильку, то лишь для того, чтобы поймать на нее кита".
Впрочем, дальше они не были единодушны: каждый подразумевал под китом нечто свое.
"После этого Джокер выдвинется в мэры", - подумала Вики.
"Он хочет завоевать популярность среди обывателей и рассчитывает на их моральную поддержку", - решил идеалист Бэтмен.
"Бедный хозяин! - подумал старик. - Чует мое сердце, что все это затевается именно против него..."
- И еще, - радостно объявил Джокер. - Будет представление. - Голос его становился все более вызывающим и жестким. - Бой! В одном углу - я, а в другом - человек, который принес настоящий ужас в город Готэм...
Глаза жуткого клоуна прищурились. Больше он не рассматривал гипотетическую толпу - этот полный ненависти взгляд предназначался только одному человеку.
- Бэтмен! - прошипел он. - Вы слышите? Только двое - один на один. Я снял свой грим. Посмотрим, сможешь ли ты снять свой!
Бэтмен нажал кнопку дистанционного управления, и изображение Джокера, продублированное несколько раз, замерло.
Вызов брошен...
Он не знал, как к этому отнестись. Схватка с Джокером и так была неизбежна, но он вовсе не хотел устраивать из нее цирк на потеху публике, тем более что очень сомневался в честности Джокера.
Он хотел одного - справедливости, но о какой справедливости могла идти речь при том, что состязание происходило бы на глазах у предвзятой и подкупленной толпы? При таком раскладе Бэтмен изначально был обречен на непонимание.
Вызов брошен, не принять его значило признать свое бессилие и уступить без боя.
Итак, выигрышный момент он упустил. Теперь Джокер наверняка будет начеку, и разобраться с ним до праздника не удастся. Значит, бой состоится. Пусть так, в неравных условиях, когда придется ожидать провокаций и любых неожиданностей и подвохов.
На многих соревнованиях неявка противника засчитывается как поражение...
"С другой стороны - для кого я все это делаю? - спросил себя Человек-Летучая Мышь. - Для себя? Но что мне за выгода от всего этого? Значит, я должен думать не о том, какое впечатление я произведу на других - я должен выполнить свой долг. Я борюсь не за себя, а против зла. И раз так, я не должен оглядываться на чужое мнение. Рано или поздно они все равно меня поймут. А если нет... что ж... тогда хоть я сам буду жить, зная, что благодаря моим усилиям в мире стало немного меньше зла".
Да, как не верти, у него не было выбора. Точнее, выбор был сделан давно, когда впервые Брюс отдал заказ на изготовление доспехов.
Тем более, что Джокер был главным его врагом.
Личным.
Старый Альфред только вздохнул, заметив, что Вейн снова взял старые газеты с описанием гибели своих родителей...
Тогда мир был другим. Или другим был сам Брюс - маленький спокойный мальчик, выросший в доме, где жила любовь, и царили покой и порядок.
Особенно отличались этим вечера. Сейчас таких вечеров уже не бывает. Отец, довольно молодой еще человек (при просмотре старых фотографий это всегда удивляло Брюса: в его-то представлении отец выглядел намного старше), не считал для себя зазорным заниматься детскими делами например, вместе с ним клеить бумажного змея. Или делать небольшой дельтаплан, лодку, которую можно было поднять одному человеку. Да мало или что еще!
Отец приходил с работы, и они с Брюсом шли в мастерскую. Куда только подевались создаваемые в ней чудеса?..
И больше всего Брюс ценил в этом то, что они работали вместе, рука об руку, то, что отец доверял ему, хваля порой даже за неудачно сделанную работу.
"Ты вырастешь у меня победителем, сын, - говорил он бывало. - Верь в свои силы - и ты сможешь все. Вера и старание - вот две вещи, которые могут сделать человека всем".
Потом в мастерскую приходила мать. Она не разбиралась в технике, но зато Брюс хорошо помнил ее добрый и довольный взгляд - она умела радоваться их радостью и гордиться их гордостью.
Когда они были втроем, прислугу обычно отсылали из дома, и лишь один Альфред возился иногда где-то невдалеке и изредка включался в общую работу. Им не нужны были посторонние: общие занятия, казалось бы пустячные, были изо дня в день повторяющимся доказательством их единства и особой молчаливой любви.
Брюс помнил и другое, когда однажды поймал свою мать на том, что она смахивала слезинку, сидя вот так, в уголке.
- Отчего ты плачешь? - спросил он тогда.
- От счастья... Как это все прекрасно, - ответила она...
Иногда (это бывало намного реже) они втроем шли в театр или в кино, и совсем уже редко - в ресторан.
И все же теперь Вейна поражало еще и другое: как мало он, оказывается, их знал... Несмотря на всю родственную близость, он просто даже не догадывался о работе отца, о его врагах и друзьях вне дома. Да, порой он улавливал, что отца что-то беспокоит, особенно в их последние дни. Но так и не спросил, считая, что тот поделится сам, если сочтет нужным.
Может уже тогда собирались тучи над их немногословным счастьем... Даже теперь он так и не узнал, что погубило весь его прежний мир. Да и слишком больно было ворошить прошлое.
В этот день они ходили в театр. Брюс долго потом старался вспомнить, что за пьесу они тогда смотрели - и не мог. Он помнил другое: как собирался туда идти, как мама долго искала свои жемчужные бусы - почему-то она предпочитала их вещам более дорогим и, по мнению многих, более изысканным. "То все камни, а жемчуг - живой", - объясняла она свою причуду.
Мать была красавицей. Фотографии подтверждали, что это не было детской выдумкой, наделяющей лучшими качествами людей любимых и близких. Высокий лоб, длинные волосы, которые она неизменно собирала в пучок, хотя и отцу и Брюсу они нравились распущенными... Теперь ее лицо виделось словно через слой тумана: черты расплывались, оставляя только доброту, лучащуюся из каждой черточки, прическу и жемчужные бусы на гордой аристократической шее.
Такой она была и в тот вечер.
Было прохладно: по дороге домой Брюс начал было замерзать, но все равно по папиной просьбе они пошли пешком. В вечерних совместных прогулках тоже была своя особая и неповторимая прелесть.
И мысли шли в голову особые... очень взрослые для мальчика.
А вот дождя или настоящего тумана в тот вечер не было - только призма памяти заставляла предметы терять четкость.
Когда рядом - точнее, сразу за углом - затормозил автомобиль, Брюс не придал этому никакого значения. Мало ли кому захотелось прогуляться в вечернее время. Тогда это еще можно было делать без опаски...
Теперь он вспоминал и новые подробности. Например, что в тот вечер у него в руках был кулек с конфетами. С какими? Разве это теперь важно?..
Первое, что его испугало тогда, были тени. Они возникли на стене и замерли, пугая какой-то своей неправильностью - тогда он не мог еще этого объяснить. Просто при виде их внутри что-то замерло, и Брюс сильнее сжал руку отца.
Интересно, а что бы было, скажи он тогда о своем страхе?
Скорее всего ничего бы не изменилось - отец всегда негативно относился в беспочвенным страхам, а объяснить, что же именно пугало, Брюс наверняка не смог бы. Но то, что страх пришел за несколько секунд до трагедии, он помнил точно. Первый серьезный страх - чувство для него довольно новое, трудно было его забыть.
Убийцы появились из-за угла: отец не сразу понял, кто перед ним, и сам сделал несколько шагов им навстречу.
Навстречу своей смерти...
Брюс не помнил теперь, было ли сказано между ними хоть несколько слов. Скорее всего нет, так как он бы их запомнил, но что-то, заставлявшее сомневаться, все же было.
Скорее всего, короткий диалог все-таки состоялся. Но это был скорее обмен взглядами и жестами.
