Кирк и правда намеревается это сделать.

Ректор смотрит на него изумленно, тоже сомневается, но позволяет кадету творить со своим графиком обучения все, что тот захочет – проще гранитную скалу переспорить. Боунс подозревает, что тут замешана протекция «свыше», хоть от того же Пайка, но расчет руководства Академии понимает – если они не могут избавиться от несносного кадета законными методами, то можно хотя бы сократить время пребывания возмутителя спокойствия в их вотчине. В конце концов, с гением Кирка, тот и правда может справиться с программой в небывалые сроки.

И вот теперь Джим меняется окончательно. Та гусеница, что сидела в коконе из алкоголя, драк и грязного секса, вылупляется, превратившись в нечто новое. Боунс даже не надеется на прекрасную бабочку – на его взгляд, это – нечто среднее между ядовитым мотыльком и безумной саранчой. Моль и паук в одном флаконе. Становится страшно. Джим все тот же завсегдатай, драчун и обольститель, но уже умный, упорный и хитрый. Целеустремленный. Теперь, когда у него есть хоть какая-то цель и оправдание своего присутствия в Академии, они все могут увидеть, каков Джим, когда серьезно за что-то берется.

Он действительно намерен утереть им всем нос. Боунс, правда, думает, что это не стоит таких жертв, но Кирк же опять никого не слушает. Его «трансформация» идет дальше, и теперь Леонард видит, как внутри друга стальной стержень выдержки обрастает новыми титановыми листами – стойкостью, ехидностью, злостью и равнодушием. Маккою и от этого страшно, но кажется, что Джим и это тоже контролирует. Как будто научился контролировать свой мочевой пузырь или обонятельные рецепторы. Но он действительно в первую очередь берет под контроль себя, оставаясь все тем же обалдуем, егозой и проказником.

Он действительно учится, ходит на свидания, пропадает в библиотеках и инфо-архивах, не пропускает ни вечеринки, ни семинары. Боунс не знает, когда тот спит, но друг ночует в совместной комнате не реже, чем прежде, а большинство его жизненных показателей в норме. Маккою только вздыхать и остается – показывая свои зубы, Джим очень скоро выбьется из сил. Ну или станет первым кадетом, прошедшим обучение в рекордные сроки.

***

Чертов вулканец бесит его до искр перед глазами. Выходка у ректора стала первой в бесконечной череде, а потом те пошли косяком. Джим узнает имя этого гребанного вулканца и понимает, что пора запасаться веревкой и мылом. Так, на всякий случай, но с него действительно может статься. С родственной душой в виде вулканца он может еще и не сладить. И конечно же, ему еще придется найти к нему подход, но Кирк любит сложные задачки.

Гнев идет напополам с любопытством и адреналином. Как только злость от очередной нудной и, по мнению Джима, бесполезной и бессодержательной отповеди заканчивается, ее место занимает азарт – как же вывести вулканца так, чтобы тот наконец отреагировал? Не читал нотации, а проявил хотя бы одну эмоцию. Он знает, что у Спока они есть – все дело в том, насколько сильна его выдержка и кто победит в этом противостоянии упрямств.

Несколько месяцев Джим из кожи вон лезет, только бы показать отмороженному профессору, что он – не просто кадет из серой массы и не сын своего отца. Он – совершенно другой. Настолько многогранная личность, что профессору впору исследовать его, как небывалый феномен, а не понукать и третировать. Джим этого не позволит даже собственному соулмейту.

Все надежды рушатся на новогодней вечеринке. К концу семестра вулканец превращается в законченного упертого ублюдка и уже не стесняется ставить под сомнение умственные способности отдельно взятых кадетов. Естественно, в пересчет на проценты, высчитанные с математической точностью. Джим ему за это хочет собственными руками шею свернуть и вырвать трахею. И он даже знает, как это сделать, не прибегая к насилию – закончить эту гребанную Академию лучшим учеником за всю ее историю и в рекордные сроки. Чтобы Спок подавился этим знанием и дышать не смог от гордости за него.

И после этого садистские наклонности Джима расцветают во всей красе – от грязных фантазий, как он трахнет своего ублюдочного профессора на его же ублюдочном столе в аудитории на глазах у всего потока, до неподъемного количества лекционных часов по разным дисциплинам. И иногда эти наклонности отнюдь не метафорические – приливы отрицательной энергии сбрасываются в алкоголь, оргии и все же случающиеся, но тщательно скрываемые драки. Любителей начистить ему рожу теперь столько же, сколько и любовников, а Кирк даже гадать не берется, кто ему подсыпает в кофе по утрам «озверин». Хотя предположения, конечно же, имеются.

Он не сразу замечает, что с ним что-то не так. Аллюзии, итерации, паттерны. Слишком, даже для него, бурные эмоции, реакции и неутихающая импульсивность. Он явно сходит с ума или заражен каким-нибудь инопланетным бешенством. Хотя… почему нет?

Где-то когда-то ему на глаза попадалась статья об «эмоциональном переносе» у встретивших друг друга соулмейтов. Не такое уж и редкое явление. И опять-таки, не необычное. Часто пары, прожившие вместе уже довольно долго, любящие друг друга и принимающие, могли делить свои чувства на двоих. Все, а не только страсть. Отчего Джиму не страдать той же фигней? Он ведь уникум. С вулканской меткой на руке – отчего не чувствовать того, кто всю жизнь чувства эти подавляет? От них же нельзя избавиться, развеяв как дым – чувства – они как вода в стакане – все излишки выливаются наружу. Почему бы Джиму не впитывать эти «излишки»? Тогда вполне можно объяснить, откуда у него эта агрессивность, излишняя рисковость, несдержанность и склонность к максимализму. Вполне логично. И тогда получается, что жить припеваючи какому-то гребанному зеленокровному помогает именно Кирк, сгорая между делом от этих самых чужих эмоций. Мало ему своих было. К тому же, это – не равноценный обмен – собственные всплески никуда не исчезают, поэтому у него всегда «двойная доза». Наркоман не по своей воле, мать его.

Он не знает, за каким лядом ему нужно было еще и так отличиться, но выходит, что он всю свою жизнь только и делает, что занимается этой навязанной благотворительностью. И если до чертового вулканца однажды все-таки дойдет, кем они друг другу приходятся в действительности, то Споку придется очень постараться, чтобы Джим простил хотя бы малую толику того, что ему пришлось испытать по его вине.

Все, что Джим может в этой ситуации – это пользоваться ею на всю катушку. Раз Спок скидывает ему свой негатив, то Джим будет от него избавляться. Так, как умеет. И не только в привычных загулах – учебе эта энергия будет только на руку. Вот только «излишков» этих с каждым днем все больше – копятся и не исчезают совсем. Как будто Джим черпает воду из прохудившейся лодки – сколько ни выливай, а все равно прибывает. И остается только гадать, когда масса станет критической, а сам он пойдет ко дну. Чертовому Споку-то ничего не будет – эмоциональный «кастрат» прекрасно проживет свою жизнь евнуха, а вот Кирк не остановится, пока не взорвется и не выгорит дотла. Он даже представляет себе, насколько это будет феерично, и начинает готовить запасные пути отхода на случай чего. Он себя знает – мало не покажется ни одному из них.

***

Он прекрасно знает, что подобного в Академии еще не было. Ничего настолько возмутительного не было вообще. Даже если процент отчисленных студентов почти не менялся из года в год. Спок специально проверял статистику. Сразу после того, как остановил безобразную драку, и после уже приватного разговора с ректором. Один из кадетов, затеявших драку, смеет улыбаться Споку – кроваво-залихватски и безнадежно уверенно. А вот Спок не уверен, что есть хоть какие-то причины для радости – драчуны попадают на особый контроль преподавательского состава и если и дальше смеют нарушать дисциплину, то до хорошего не дослуживаются. Если им вообще будет позволено продолжить обучение.

Этот же наглый кадет выглядит так, как будто готов попрать любой Устав ногами, только бы отстоять свою честь, и вот такие случаи заканчиваются одинаково – справкой о непригодности и открытыми задними воротами учебной территории. Даже причина подобного поведения не так важна – Спок вообще – пацифист – для него это неприемлемо. Даже когда выясняется, что кадет – сын именитого героя и отстаивал свое доброе имя. Слишком хиленькие доводы – вот за ним самим тоже водилась слава «полукровки»: в детстве и юношестве одноклассники часто упоминали этот факт в нелицеприятном контексте, но Споку же ничего не сделалось. Сурака ради, реагировать на подобные инсинуации позволено только детям, и то – только в силу их эмоциональной недосформированности. Но уж никак не здоровому лбу, давно выросшему из пубертата.