Снова щелчок и новая картинка. Ей девятнадцать. Она много месяцев подряд исправно ходит в консультацию, закусив губу слушает приговоры врачей, чтобы потом за дверью дать волю слезам. Ее постоянно тошнит, кружится голова, пальцы стали похожи на толстые молочные сосиски. Любимое платье давно не застегивается и приходится носить Ванину рубашку. Она не читает газет и журналов, не вяжет, не шьет, обходит «Детский мир» по дуге. Страшно ли ей? Очень. Но упрямо верит, верит, что просто надо выдержать, отмучиться эти месяцы и с победой вернуться. И снова все будет по-прежнему, все будет хорошо. А пока Ванька работает, но как-то без огня. Платят немного, и ладно. Выпивает иногда. Но ведь по праздникам простить можно. И вот он кричит, что его в гараже ждут друзья. Собутыльники. По ее щекам катятся злые слезы, она просит, нет умоляет не пить и остаться дома. Но нет. “Пусти!” – кричит еще любимый Ванька. “И так уйдешь?” – как последний козырь, она отваживается на безумство. Ложится у порога, бесстыдно выставив кверху тугой, как барабан, живот. Ванька крутит пальцем у виска, перешагивает и хлопает дверью.

Новая картинка. Ей двадцать. Явь накрывает ее, придавливает словно подушкой. «Люблю», «навсегда» уже нет. Она катит по щербатому асфальту новенькую польскую коляску, мама достала по бартеру. В коляске пищит сверток из розового клетчатого одеяла – дочка. Дашенька. Измучила ее криками по ночам как инквизитор в средневековой пыточной. На животе – уродливый, зеленый, мокнущий шрам. Нет, шрам не на животе. На душе он. Ванька выпивает все чаще. Его не смущает, что мама оставила хорошую работу, уехала в деревню и отписала ей и сестре квартиру. Он не стесняясь живет в тещиной двушке. От отчаяния она выливает почти полную бутылку “Пшеничной” в раковину. Тогда первая звонкая пощечина обжигает ей лицо, а Ванька уходит, хлопнув дверью.

– Ну вот, все готово. – чужой голос ввинтился иглой в сознание и картинка схлопнулась, возвращая в реальность. – Вот ваше направление, его нужно подписать у заведующей. И вам нужно будет еще раз сдать анализы.

– Куда направление? – Марина Анатольевна не сбросила маску-улыбку, только пальцы с короткими, ровными полукружиями ногтей впились в ладони.

– На химиотерапию. В вашем случае без нее не обойтись. Оперировать нельзя, поздно уже. Откладывать тоже. Вы должны понимать, что на биопсии мы пустили кислород внутрь, и теперь опухоль растет очень быстро.

– И какой прогноз? – голос ее дрогнул и будто споткнулся, – На что я могу рассчитывать?

– Однозначно ответить сложно. Я не Господь Бог и не провидец. Давайте, вы пройдете назначенный курс капельниц, а потом посмотрим.

Врач ободряюще улыбнулась и подала ей пачку бумаг, распечатанных на принтере. Женщина ссутулилась, сгорбилась на стуле, в свои неполные сорок в этот миг превратившись в старушку. Она боялась. Боялась боли, боялась бессилия. Но больше всего она боялась признаться самой себе, что вся ее никчемная жизнь закончится вот так.

Дрожащими руками Марина Анатольевна взяла бумаги и неаккуратно запихала их в сумку. Проклятые руки, опять они ее выдали!

– Понятно. Спасибо. До свидания.

Она встала и направилась к выходу. У двери чуть задержалась, оглядываясь. Сколько таких несчастных принимает эта врач каждый день? Скольким она может подарить хотя бы слабую надежду? Сколько боли ей приходится видеть?

– До свидания. Не переживайте, все будет хорошо!

Марина Анатольевна еще раз кинула взгляд на дрожащий лист за окном. Держится. Потом коротко кивнула и вышла.

У кабинета заведующей очередь из таких же, как она, несчастных. Марина Анатольевна присела на краешек стула и принялась тайком разглядывать их.

Вот дедушка, сухой и сморщенный, со впалыми глазницами и тонкими, в причудливых узорах синих вен, руками. Безучастный взгляд. Движения через силу. С ним рядом сын – уж очень похож! – он похлопал старика по руке, а когда дверь кабинета открылась, подскочил и нырнул внутрь.

А вот полная женщина в платочке. Бывает полнота красивая, когда женщина гладкая, как наливное яблочко, а у нее – какая-то уставшая и тусклая.

А вот совсем молодая женщина. Красивая, стройная, с точеными чертами лица. Что она-то здесь делает?

Люди не задерживались надолго в кабинете. Подошла ее очередь. И вот она взялась за дверную ручку, уже почти нажала ее, чтобы войти. Лишь на какую-то долю секунды замерла, остановилась. Почему? Трудно сказать. За этот месяц обследований, анализов, УЗИ, рентгенов чувства стали серыми, погасли. Люди много говорят о мужестве раковых больных. И она не отрицала это мужество. Ее и кололи, и резали, и светили насквозь, теперь собирались травить ядом. Но в этот момент она была бы искренне рада умереть.

В кабинете врач что-то торопливо дописывала в карточке.

– Давайте ваше направление. – заведующая посмотрела на Марину Анатольевну поверх очков. – Что вы время тянете? Вас таких, знаете сколько? – отчеканила она, в упор глядя на женщину.

Марина Анатольевна начала торопливо доставать из сумки бумажки и карточку. Как назло, руки ее не слушались и внутри все задрожало. Ворох бумаг высыпался на пол и последний листочек медленно, дразня и танцуя, опустился сверху. Она наклонилась, чтобы собрать и перед глазами все поплыло. Земля будто качнулась под ногами и Марина Анатольевна осела прямо на пол. Маска-улыбка исчезла.

– Ну-ну, милая, что же вы так переживаете? – тон заведующей моментально сменился с укоризненного на сочувствующий. Она поднялась из-за стола. Ласково приобняла Марину Анатольевну, помогла подняться и усадила на стул. Потом, не торопясь, налила воды и подала ей стакан.

– Посидите, выпейте воды. – с этими словами она споро собрала с пола все бумаги, уселась обратно за стол и принялась листать ежедневник. – Так, посмотрим… вообще-то запись у нас очень плотная…

Марина Анатольевна не ответила. Зубы стучали о край стакана, вода выплескивалась, слезы, долгие, невыплаканные, душили. Она держала их из последних сил.

– На понедельник, третье октября есть место, пойдете? Можете считать, что вам повезло. Обычно ждут дольше.

– Пойду конечно, – кивнула Марина.

– Ну вот и славно, – сказала врач, ставя печать на направлении, – госпитализация у нас бесплатная. С собой паспорт, полис, направление.

Марина Анатольевна вышла на крыльцо. Руки по-прежнему не слушались. Только с третьего раза она попала в молнию, застегнула куртку до самого горла, натянула шапку на уши. Дрожащими пальцами порылась в сумке, достала телефон. Набрала дочери.

Вот вечно до нее не дозвониться! То батарейка у нее сядет, то не слышит она, то с друзьями где-нибудь. Конечно, друзья важнее родной матери! С каждым длинным гудком раздражение росло, ширилось, и когда дочь наконец ответила, превратилось в огромной неуправляемый ком, сметающий все на своем пути.

– Мам, привет!

– Даша, ты где? Почему не дома еще? – не удержала раздражение внутри, оно выплеснулось ядом.

– Мам, я у Любы. У нее компьютер сломался, я попробую помочь.

– Сколько раз я тебя просила после учебы сразу ехать домой?! – В груди ее копится тяжесть, как будто каждая фраза дочери падает камнем на дно.

– Мам, ну сколько можно?! Мне девятнадцать лет уже! Могу я уже как-то сама решать, как мне проводить свое время?

– Даша! Я сказала быстро домой! – сейчас она заплачет, или закричит, или…

– Мам, ну пожалуйста, давай не будем ругаться. Я даю честное слово, что я у Любы, здесь больше никого нет. Мы разберемся с компьютером и я сразу поеду домой.

Какое-то время Марина не говорила ничего. Она сразу сникла, ссутулилась, сжалась вся. Щеки горели, будто ее сильно, наотмашь отхлестали. Потом она чуть слышно прошептала:

– Ну конечно, малыш.

Она пошла на автобусную остановку, нащупала в кармане полтинник на проезд, а в голове в такт шагам колыхалась, бились о черепную коробку множество вопросов. Это конец? Есть ли выход? Как жить дальше? Если она сляжет, то где им брать денег? Больничный? А потом что?